Мих. Лифшиц
Собрание сочинений в трех томах. Том III. Москва, "Изобразительное искусство",1988, С.259 - 285.
1
Чем обширнее здание культуры, тем больше общественного внимания привлекает тема
преемственности, наследства. И это естественно. У римлян ностальгия по нравам
предков росла по мере того, как их цивилизация становилась уже по тем временам
настолько громоздкой, что само накопление ошибок этого механизма могло привести
к падению целого и действительно привело. Существует положительное ядро завоеваний
человеческого общества, которое воспроизводится новыми поколениями в расширенном
виде, но не всегда, не обязательно, не во всем. И существуют ядовитые испарения
самой культуры, пороки культуры, по выражению Канта, разрушительные и обратные
силы, растущие вместе с ней. Как сочетаются эти противоположные начала в каждую
данную эпоху-вопрос немалой диалектической сложности.
На этом рубеже встречаются различные потоки общественной энергии. То или другое решение проблемы наследства носит в последнем счете классовый характер. Оно выражает конфликт основной массы народа с тесным меньшинством, владеющим всеми источниками богатства и развития. Такова аксиома, оправданная всем опытом исторического движения.
Само собой разумеется, что, делая из этой аксиомы слишком прямые выводы, даже подсказанные объективной исторической ситуацией, легко прийти к самому ограниченному догматизму. Так, в эпоху подъема революционной буржуазной демократии ее конфликт с культурой прошлого принял односторонний характер и привел к тому, что многие ценные явления духовной жизни, например западная готика, были объявлены порождениями темной старины. В них видели варварский вкус феодальных времен. Легко понять порыв просветительского движения к высшей классике, и это само по себе вовсе не ложно. Однако, достигнув уровня холодной абстракции, парящей над жизнью, этот классический идеал сам превратился в условное явление вкуса, не менее странное, чем многие формы средних веков. Уже в эпоху немецкой романтической школы абстракция всеобщего вкуса "классиков" XVII - XVIII веков была подвергнута критике с точки зрения народного искусства.
Другим примером исторического гротеска, рожденного слишком прямым пониманием революционной аксиомы, может служить мнимо-пролетарское отрицание наследства классового общества у А. Богданова и многих других деятелей тех лет, ведомых или неведомых последователей его теории пролеткульта. Было бы, конечно, непониманием сути дела сказать, что теория Богданова и вообще популярная версия пролетарской культуры времен начала нашей революции требовала полного отречения от всякой связи с наследством предшествующих эпох. Маниакальные примеры такого жертвоприношения культуры на алтаре будущего, презрительные слова о Рафаэлях и Пушкиных остались в памяти, их часто вспоминают. Но дело не в этих детских фразах умопомрачительного новаторства, над ними вскоре стали смеяться. Гораздо опаснее было то понимание духовной преемственности, которое превращало наследство в совокупность формальных приемов культуры, своего рода технику ее. Такие приемы, разумеется, нельзя выбросить на свалку истории, а нужно выбрать из них полезное и применить к новому содержанию.
Этот способ решения проблемы наследства оказался более долговечным. Он перешел в популярную вульгарно-социологическую схему, согласно которой по своему общественному содержанию искусство прошлого есть плоть от плоти господствующих классов старого общества ("генезис"), хотя по форме произведения великих писателей и художников могут на первых порах, а может быть, и более длительное время служить пролетариату ("функция"). Эта схема едва ли совершенно исчезла из поля зрения и в наши дни, по крайней мере там, где отчетливо проявляется влияние современного западного позитивизма с его знаковыми системами. Разумеется, все это по обычаю ученых мужей нашего времени, в отличие от былых фанатиков, до последней степени заглажено, но в скрытом виде, подспудно старая схема живет. Нет ничего удивительного в том, что из простого отталкивания от этого формально-технического понимания культуры (включая сюда и технику передовых идей) поиски всякого рода духовности совершаются иногда на путях, далеких от марксистской традиции.
Между тем этой пресловутой духовности в мире, созданном основателями нашего мировоззрения, в мире Маркса, Энгельса, Ленина и классической марксистской литературы, неизмеримо больше, чем у всех проповедников личного бессмертия, воскрешения предков и прочих религиозных идей. Классики марксизма были единственными в их времена действительными наследниками самой богатой и развитой духовной линии всей старой культуры. И в самом деле, где вы найдете такого политического деятеля, как Ленин, который, задумав глубоко необходимый поворот в экономической политике основанного им государства, обращается за советом к "Науке логики" Гегеля? Это действительно был предсказанный Платоном случай правителя-философа. Никогда классики марксизма не отрицали возможность относительно свободного духовного производства (или творчества, поскольку немецкое слово одно и то же - Produktion). Никогда не забывали они различия между самоотверженными деятелями этого духовного производства, в каких бы классовых формах оно исторически ни совершалось, и презренными сикофантами, бандой "идеологов", живущих оправданием общественного зла. Именно классовый подход ко всякому произведению человеческой деятельности диктует нашему миросозерцанию задачу взять всю культуру, по выражению Ленина, то есть всю подлинную культуру, ибо то, что отмечено печатью согласия с торжествующим злом, хотя бы невольного и прикрытого сладкими фразами об оправдании добра конституцией самого неба, - не культура, а тяжкий груз времени, который тянет ее вниз, от подлинной духовности к земным, слишком земным интересам. Перефразируя известные слова Пушкина, можно сказать, что у героев культуры бывают личные ошибки и классовые заблуждения, бывают наивные утопические иллюзии и реакционные идеи, но не так, как у вас, господа книжники и фарисеи, - иначе!
Если наследие прежних культур содержит в себе многообразные формальные ценности, это потому, что в основе его лежит богатое и безусловно ценное содержание. Об этом содержании прежде всего идет речь в лучшей марксистской литературе, когда она говорит о таких писателях, как Бальзак, Герцен, Толстой. То, что ценно в них с коммунистической, революционной точки зрения, полностью совпадает с тем, что есть в них независимо от любой точки зрения, объективно. Это прежде всего честнейшее отношение к общественному, нравственно-общественному состоянию их времени. Слово нравственность можно было бы оставить в стороне, ибо такие слова следует употреблять редко, хотя не может быть сомнения в том, что глубокое нравственное сознание является неотъемлемым душевным качеством всякого подлинного революционера. Читайте переписку Маркса и Энгельса. Какое суровое, лишенное всякой фразы и вместе с тем возвышенное чтение! Нет, положительно жаль тех сомнительных интеллектуалов, которые ищут свою духовность на других путях.
Впрочем, нельзя снять часть вины за эти пустые растраты серого вещества (часто, впрочем, рассчитанные на личный успех) с литературы марксистской, конечно не классической, а вторичной. Тут может иногда сложиться впечатление, что с точки зрения марксизма всякое духовное содержание замкнуто в пределах конечных границ и, следовательно, само конечно, разбито на социальные подразделения, которые, подобно лейбницевской монаде, окон не. имеют. Ведь даже сегодня стараются найти в истории особую идеологию рабов или идеологию низов, воскрешая таким образом нашу отечественную вульгарную социологию и сближаясь с западной социологией знания, неомарксизмом и анархо-декадентскими теориями в духе Юнга (сюда относится и модный у нас в настоящее время карнавальный принцип).
Как будто идеология рабов не та же идеология господ, взятая с другой cтороны; как будто, поднимаясь к свету, рабы не отбрасывали в прошлое свое рабство, хотя бы в мечтах о спасении мира, как это было у первых христиан; как будто низы, то есть народные массы, не оказали громадного влияния на самую высокую духовную линию; как будто Гомерова "Илиада" или "Песнь о Роланде" не имели народного фона, несмотря на то, что в них действуют цари и рыцари. Духовная культура марксизма есть продолжение "Илиады" и "Песни о Роланде", а не какой-то мифической идеологии рабов. Раб, сознавший свое рабство, наполовину уже не раб, сказал однажды Маркс. Напротив, раб, культивирующий свое рабство в особой рабской идеологии, - это лакей и хам. Смердяков ненавидел духовную аристократию и все, что стояло выше него. Он, правда, тоже был озабочен проблемой наследства и даже зубрил французские вокабулы, то есть хотел овладеть формальной техникой культуры, но революционный мир никогда не признает за Смердяковым малейшего родства с демократией и социализмом.
Нет надобности приводить здесь слова Ленина об отношении к наследству старой культуры. Эти слова известны. Достаточно сказать, что непонимание важности для пролетариата союза с прогрессивной буржуазной культурой было для Ленина именно опаснейшим влиянием буржуазной культуры эпохи ее духовного перерождения и распада. Десятилетия, прошедшие после смерти Ленина, показали, что культура эпохи разложения буржуазного строя совершает постоянный идеологический круговорот. Этот круговорот часто навязывается сознанию как объективная иллюзия, мнимый вывод из реальной жизненной обстановки. Он имеет двухтактный механизм.
Прежде всего нужно сказать, что современная буржуазная идеология развивается в форме отречения от своих собственных традиций и норм, сложившихся в эпоху подъема "нормального" капитализма. Тысячи фактов свидетельствуют о том, что в XX веке самые заметные, даже кричащие явления буржуазной идеологии, освещаемые светом рекламы, несут в себе семя интегрального модернизма, философского, эстетического, морального. На этой почве растет своего рода социальная демагогия новаторства, всеобщего бунта под знаком обратных ценностей - грубой агрессии, "провокативности", переворачивания всех достижений культуры и нравственной жизни до сексуальной вседозволенности включительно. Вся эта мнимая левизна, не исключающая самых диких анархических выходок и терроризма, стала находкой для буржуазного строя жизни, как бы допингом, который на первый взгляд поддерживает силы дряхлеющего организма вливанием свежей крови, крови варварства. Но при всей ограниченности и даже лицемерии либерально-буржуазной культуры прошлого века вошедшее в современный быт модернистское направление ума и вкуса, конечно, гораздо хуже, ибо при всех своих бунтарских претензиях (ставших уже образом жизни современного мещанства) идеи этого типа по своему содержанию носят ясно выраженный ретроградный характер. По удачному выражению Плеханова, эти идеи ведут вперед в обратном направлении. Вместе с рационализмом старой буржуазной культуры оспаривается рациональное мышление вообще, свет разума, без которого, в сущности, нельзя придумать даже эту глупую теорию; вместе с традиционной пошлостью салонного и базарного искусства одно за другим ликвидируются все достижения векового процесса развития художественного творчества. В 60-70-х годах модернистский бунт против канонов и догм перешел в открытый вандализм, пикетирование музеев и другие выходки этого типа вплоть до уничтожения памятников искусства. Наиболее яркий пример - покушение на "Пьету" Микеланджело, немедленно поднятое на щит в качестве одной из акций современного искусства. Не всё, разумеется, происходит на таком уровне дикости, но нельзя не признать, например, что тенденция самооболванивания во всякого рода хэппенингах захватила довольно широкий слой безмозглых интеллектуалов.
Самое опасное в этом пустом
возбуждении ума, которое рождает и слишком тонкие философские конструкции, и
благоглупости различных художественных течений (вроде нагромождения кучи навоза),
состоит в том, что все это бросает тень на действительную борьбу передовых общественных
сил. Правящий капитал одной рукой поддерживает
всяческую левизну и вседозволенность, а другой указывает на нее в качестве опасности,
грозящей обществу, разжигая черносотенную ненависть к интеллектуалам. Если мнимое
новаторство умирающей буржуазной культуры эксплуатирует естественное отвращение
к традиционной пошлости либерально-буржуазного типа и базарным вкусам мещанства,
то вторым тактом ее механизма является эксплуатация столь же естественного возмущения
безобразием варварского новаторства и нравственной распущенности. Задача правых
газет и прочих органов информации-угнать этот общественный протест в клетку
темного обывателя, молчаливого большинства. И вот самоуправляющаяся система
классовых интересов правящей буржуазии делает вторую находку - господствующий
образ мыслей оборачивается социальной демагогией "нового консерватизма",
раздувает ностальгию по mos maiorum, нравам предков, даже в искусстве. В то
время как пишутся эти строки, растет волна реставрации мещанских вкусов прошлого
века, снова дорого ценятся Бугро и Лейтон, "салонная живопись", на
которую столько нападала модернистская критика. Даже неоклассицизм, "новеченто"
времен Муссолини и мюнхенская "новая вещественность" входят в моду.
Круговорот буржуазной идеологии закончен, и все это, к сожалению, слишком напоминает
ту печальную логику, которая в 20-30-х годах привела западный мир к фашизму.
Итальянский кинорежиссер Феллини в своем талантливом фильме "Репетиция
оркестра" заметил эту возможность повторения.
Конечно, история в буквальном смысле не повторяется. И есть надежда, что движение направо, заметное сегодня в наиболее развитых странах Запада, встретит на своем пути могучие препятствия. Но опасность эта сама по себе не пройдет, пока существует колебание весов, напоминающих двухпартийную систему, обычную в буржуазных странах. Два вида социальной демагогии питают друг друга. Они образуют замкнутый горизонт современной буржуазной идеологии.
Ленинизм является продолжением достижений старой культуры, ее объективно истинного содержания в том же направлении. Он развивался и будет развиваться под знаком материалистической диалектики, то есть в борьбе на два фронта. Ему чужды ретроградные идеи, выступающие под видом абстрактного отрицания исторически сложившихся традиционных ценностей, но также чужды и ретроградные идеи в их собственном виде, реставрация идеологии царей и диких помещиков, реакционно настроенной буржуазной интеллигенции предоктябрьских лет. Глубокое уважение к прошлому, но без ликвидаторства по отношению к великой революционной традиции нашей страны, творчество новой, коммунистической культуры без примеси ложного новаторства современной буржуазной идеологии - таковы требования времени, необходимые условия для продолжения жизни на земле.
2
В течение десятилетий, прошедших после Октябрьской революции, вопрос о культурном
наследии всегда выступал одним из самых живых и значительных для советской печати.
В качестве темы кризиса старой цивилизации этот вопрос стоит в центре внимания
всей мировой литературы. Написаны горы книг и статей, но то, что сказано об
этом Лениным, по-прежнему остается великой школой общественной мысли.
Слово культура как общеупотребительное понятие-схема литературного словаря было введено у нас, вернее, перенесено с немецкого, публицистами либеральной буржуазии. Осеняя себя этим знамением, они хотели отделиться от старого казенного хамства, с одной стороны, и мнимой опасности для культуры, растущей из подъема народных масс,- с другой. Характерно название кадетского журнала, выходившего в период первой русской революции,- "Свобода и культура". В этом журнале, как и в продолжении его, "Русской мысли", и особенно в известном сборнике "Вехи" достаточно ясно обозначилось контрреволюционное понимание культуры. В таком понимании культура образованного меньшинства является последним прибежищем от грядущего Хама, от лакейского бунта мещан, не признающих ничего высокого и оригинального, от злостного невежества или, как теперь говорят, от субкультуры и антикультуры. В глазах либеральных интеллигентов, повернувших от демократии к реакции и осуждавших прежнее "народопоклонничество", массовое движение снизу было величайшей опасностью, источником демонических и разрушительных сил. В более слабом растворе те же идеи питали рассуждения меньшевиков-ликвидаторов, сотрудников "Нашей зари", Потресова и Неведомского. Для меньшевиков было особенно характерно, как сказал однажды Ленин, деревянно-буржуазное понимание марксизма, из которого следовало, что отсталая мелкобуржуазная Россия не подготовлена для современной демократии и социализма, а революционный взрыв может привести только к общему понижению культурного уровня и страшным эксцессам. Фразы о том, что массовая революционная активность рабочих и крестьян означает развязывание стихии улицы, можно найти у всех врагов Октябрьской революции, от Каутского до Локкарта.
Вот первый конфликт, в котором стояли перед Лениным вопросы культуры. Возражая против деревянно-буржуазного понимания марксизма, он писал: "Если для создания социализма требуется определенный уровень культуры (хотя никто не может сказать, каков именно этот определенный "уровень культуры", ибо он различен в каждом из западноевропейских государств), то почему нам нельзя начать сначала с завоевания революционным путем предпосылок для этого определенного уровня, а потом уже, на основе рабоче-крестьянской власти и советского строя, двинуться догонять другие народы" (45, 381).
Но, может быть, стоило все-таки подождать? При условии более высокого культурного уровня, достигнутого еще до установления рабоче-крестьянской власти, меньше было бы трудностей, неизбежных в каждой революции, не так ли? Ответить на это сомнение можно многое, но лучший ответ дает сама жизнь. Ученые самых богатых и цивилизованных стран, живущих по-старому, единодушны в том, что вместо дальнейшего прогресса культуры происходит массовое отталкивание от нее. Кажется, все условия прогресса налицо, но какого-то условия, видимо, не хватает. Какое же это условие?
Одной из обычных тем современной американской социологии являются жалобы на низкий уровень так называемой массовой культуры. Мы дали нашим рабочим, жалуются либеральные ученые, сокращенный рабочий день, автомобили и холодильники, и мы надеялись, что повышение уровня материальной жизни приведет их к более высоким интересам культуры, что свой досуг они обратят на усвоение лучших образцов поэзии, музыки, философии. Увы, вместо этого мы видим только растущее одичание среди цивилизации. Так стоило ли заботиться о пенсиях, свободном времени и тому подобных благах, которые казались либералам старого закала прямым путем к подъему человеческого уровня?
Известный социолог Пауль Лазарсфельд пишет: "Либералы нашего времени чувствуют себя просто одураченными. Несколько десятков лет назад они и их духовные предшественники боролись за достижение целей принципиальной важности - больше свободного времени, больше просвещения, более высокая заработная плата. Эта борьба была оправдана идеалистической надеждой на то, что когда подобные цели будут достигнуты, то "массы" превратятся в собрание тонко развитых человеческих существ. Что же, однако, произошло? Либералы добились победы в этих вопросах, между тем народ тратит свое время и деньги на кино, радио и популярные журнальчики. Вместо того чтобы слушать Бетховена, слушают Джонни Мерсера, вместо того чтобы спешить в Колумбийский университет, спешат к приемнику Колумбийской радиокомпании. Положение либералов напоминает положение студента, который долго копил, пока не собрал достаточно денег, чтобы купить своей девушке браслет, и вдруг узнаёт, что его краля отправилась с другим парнем показывать обществу свою новую красивую безделушку".
Приписывая себе главную роль в повышении уровня жизни масс, зависящего в первую очередь от реального соотношения классовых сил во всем мире, а не от идеализма влиятельных деятелей, либералы обижены. И эта обида легко переходит у них в разочарование, антипатию к массам, отречение от "народопоклонничества". Начинается поворот направо, к новому консерватизму. В истории русской культуры такие мотивы назывались "веховскими". О том, что массы играют роковую роль в развитии культуры, мы часто читаем теперь в книгах ученых и не столь ученых, но, безусловно, тенденциозных авторов. На массы принято валить все злодеяния тоталитарных режимов. "Человек улицы" рассматривается обычно как главный носитель эпигонских, базарных вкусов, препятствующих новаторству гениальных одиночек.
На самом же деле из фактов, приведенных Лазарсфельдом и его коллегами, современными исследователями массовой культуры, вытекает совсем другое. Начнем с девицы, получившей в подарок браслет. Выбрав себе другого кавалера, она поступила своенравно. Однако заслуживает ли ее бывший поклонник копивший деньги, лучшего обращения, мы не знаем. Очень может быть, что этот скромный юноша отравил ей всё удовольствие от подарка требованием благодарности. Люди часто испытывают настоящее отвращение к своим благодетелям, даже не заслуженное последними, только потому, что всякое благодеяние подчеркивает неравенство, моральное унижение одной из сторон. Благодеяние связывает человеческую свободу, и самая искренняя, но слишком навязчивая, липкая, требующая благодарности любовь может вызвать в ответ крайности совершенно обратных чувств. Ведь принуждение отравляет все. Те задачи, которые решены кем-то за нас, вовсе не решены. Счастье, прогресс, навязанные нам, остаются только внешней формой. На удивление всего света они приводят к обратным результатам, рождают волну дикости, иррационального протеста, желание жечь, убивать, извращать и портить все, даже язык.
Почему люди, не имея в том никакой нужды, зверски убивают других, как поклонники Сатаны, убийцы звезды Голливуда Шарон Тейт? Убийство ради грабежа понятно, но это старо как мир. Легкость ничем не мотивированных преступлений поражает современный ум как признак именно современности, modernite. Откуда эта страсть делать зло ради зла - избить беззащитного человека или хотя бы испортить телефонный аппарат? Почему все стали хуже работать, почему они озлоблены - ведь они более сыты, чем в былые времена? Вопросы этого рода в очень ученой форме решают люди ученые. Они говорят о природной агрессии и социальной дезорганизации, дезагрегации, дисфункции, девиации и т. д. Но откуда они взяли, что сытость исчерпывает реальные интересы людей? Самый большой реальный интерес человека есть удовлетворение потребности в свободной жизнедеятельности его организма, который не сводится к формальным демократическим свободам, хотя, конечно, нуждается в них. Этот материальный интерес, такой же, как еда и питье, подавлен в широких массах людей современным капитализмом, превратившим все этажи общественной жизни в большую казарму.
Наблюдаемый всюду в западных странах поток добровольного одичания - вот ответ на либеральную теорию постепенного культурного роста, ведущего к социализму через двести лет. Формальные средства культуры, чистая одежда, белый воротничок, телевизор,- все это только средства, лишенные души, если за ними не стоит активная жизнедеятельность народных масс. Напротив, порыв неграмотных "людей к свержению их притеснителей есть акт культуры, и Ленин с полным основанием называет изгнание помещиков и капиталистов Октябрьской революцией созданием "предпосылок цивилизованности" (45, 381). Без массовой ломки репрессивной, как принято теперь говорить, организации жизни самые большие блага культуры обращаются в свою противоположность.
Эта мысль неотделима от ленинизма. Возьмем один исторический пример. Незадолго до начала первой мировой войны большое значение для общественного развития России приобрел национальный вопрос. В борьбе двух направлений классовой политики, двух форм решения национального вопроса - демократической и казенно-либеральной - большую роль играла полемика между партиями о необходимости обязательного государственного языка. Сохранение за русским языком государственной монополии Ленин считал отступлением от демократизма, характерным для либералов, защищавших обязательность государственного языка тем, что его влияние обогатит местную культуру и поможет сближению народов.
Мы лучше вас знаем, отвечал Ленин на эти софизмы либеральной лжедемократии, что язык Тургенева, Толстого, Добролюбова, Чернышевского велик и могуч, что он может способствовать тесному сотрудничеству угнетенных классов всех национальностей, населяющих Россию, братскому общению между ними. "Мы не хотим только одного: элемента принудительности. Мы не хотим загонять в рай дубиной. Ибо, сколько красивых фраз о "культуре" вы ни сказали бы, обязательный государственный язык сопряжен с принуждением, вколачиванием. Мы думаем, что великий и могучий русский язык не нуждается в том, чтобы кто бы то ни было должен был изучать его из-под палки". Экономическое развитие и "весь ход общественной жизни ведет к сближению всех наций между собою". Каждый, кому это будет нужно, овладеет русским языком и без палки, а принуждение обязательно приведет к обратному результату и затруднит русскому языку "доступ в другие национальные группы" (24, 295).
Не все даже среди прямых сторонников Ленина вполне понимали эту постановку вопроса, как показывает, например, полученное Лениным в конце 1913 года письмо С. Г. Шаумяна. Ленин ответил ему б декабря того же года: "Вы за государственный язык в России. Он "необходим; он имел и будет иметь крупное прогрессивное значение". Решительно несогласен. Я писал об этом давно в "Правде" и пока не встречал опровержения. Ваш довод совсем меня не убеждает,- напротив. Прогрессивное значение русский язык имел для тьмы мелких и отсталых наций - бесспорно. Но неужели Вы не видите, что он имел бы прогрессивное значение еще в большем размере, если бы не было принуждения? Что же, разве "государственный язык" не означает палки, отбивающей от русского языка? Как Вы не хотите понять той психологии, которая особенно важна в национальном вопросе и которая при малейшем принуждении поганит, пакостит, сводит на нет бесспорное прогрессивное значение централизации, больших государств, единого языка??" (48, 233 - 234).
Оставим без внимания другие стороны дела, и пусть нас интересует здесь только действие этой обратной силы, имеющей громадное значение во всех направлениях общественной жизни, не только в области национальных отношений. Особая психология этого типа часто останавливает посередине пути и обращает вспять самое лучшее дело. Целые исторические эпохи бывают захвачены ретроградным движением, большие общественные потоки уносят людей вниз по наклонной плоскости, смывают плотины, возведенные усилиями многих беззаветных тружеников, скрепленные кровью героев, и все это лишь потому, что созданные человечеством прогрессивные силы культуры поганит, пакостит, сводит на нет дух принуждения.
Вот действительная причина отталкивания от культуры, пугающего образованных представителей современного западного общества и заставляющего их рисовать картины ярости слепой толпы, способной поддерживать бывших и будущих фюреров. Вы сами виноваты в подобных ситуациях, вы сами растили грядущего Хама, боясь всякого самостоятельного движения масс, удерживая их в состоянии общественного несовершеннолетия. Концентрация всех средств прогресса в руках узкой верхушки, часто проницательной, опытной, точнее, наученной классовым опытом, опережающей своими благодеяниями, большей частью формальными, действительную остроту борьбы,- этот новый просвещенный деспотизм XX века сводит на нет все завоевания культуры с точки зрения их внутренней ценности и, что еще опаснее, он вызывает ту особую психологию обратного движения, которая играет такую печальную роль в мировой истории. Если повышение материального уровня жизни не ведет за собой равномерного повышения культуры, а, наоборот, рождает какое-то активное равнодушие к лучшему и даже отвращение к нему, это также зависит от материальных причин, только более широких и общих. Невежество бывает простым недостатком культуры, но при известных обстоятельствах оно может стать нелепой формой общественного протеста. Пока лучшее, передовое, разумное будет казаться людям казенным, вы ничего не сделаете против таких зигзагов общественного сознания.
Господа либералы - люди образованные, добросердечные, но они ничего не дали американскому рабочему своими автомобилями и холодильниками и не могут требовать за свою доброту никакой компенсации в виде культурного благонравия, так же как молодой человек, купивший девушке браслет, не может требовать, чтобы она за это гуляла только с ним. Ибо, в сущности, ничего человеку дать нельзя - все, все без исключения он может взять сам, и только сам. Он владеет чем-нибудь действительно только по-человечески, только в меру собственного равного участия в общем подъеме.
Загадка предпочтения Джонни Мерсера или другого кумира эстрады классической музыке решается без труда. Давно известно, что никакие блага не повышают внутренней культуры людей без их самодеятельности, их собственного почина. Охота пуще неволи - это бывает и в хорошем, и в дурном. Свободное время, упоминаемое Лазарсфельдом,- великая вещь, если оно может быть потрачено на управление своей судьбой. Тогда и Бетховен, и занятия в университете придут естественно, как неизбежные следствия общего подъема. В противном случае даже свободное время может стать и обязательно станет дополнительным источником субкультуры и антикультуры.
Отталкивание от казенных форм, в которых держит живые силы цивилизации современный капитализм,- вот главная причина роста преступности, алкоголизма и всякого негативного поведения, особенно среди молодежи, в самых богатых странах, где благополучие пришло само, где молодые силы не имеют никакого влияния на свою жизнь, лишены действительной самодеятельности, хотя могут хулиганить, показывать язык прогрессу, создавать художественные произведения из отбросов, ездить на старых машинах-развалинах и т. д. Все это отчасти похоже на более массовое издание демонизма первых десятилетий прошлого века, когда герои Стендаля застали все уже сделанным, а престарелый Гёте сказал: "Я радуюсь, что мне теперь не восемнадцать лет".
И великий немецкий поэт был прав. Он думал, что расти вместе со своей эпохой, создавая новые формы жизни в самом кипении ее, или по крайней мере быть современником этого процесса - не плохо. Плохо же, когда формы жизни, далекие от нас и нисколько не управляемые нами, достаются нам в качестве дара необходимости, скудного или богатого, но все равно готового, законченного без нас.
3
Тот путь развития человеческой культуры, который может предложить в настоящее
время самая демократическая, самая цивилизованная буржуазия, уже известен во
всех своих логических последствиях, закончен, исчерпан, привел в тупик, откуда
нормального выхода нет. "Капиталистическое варварство сильнее всякой цивилизации",-
писал Ленин в 1913 году (24, 17), и это подтвердилось с тех пор не только бесчисленными
фактами психологического отталкивания от культуры, но и заметным явлением перехода
производительных сил в разрушительные на почве самой экономики. Единственный
шанс современной культуры - освобождение скованной массовой энергии, то есть
путь Октябрьской революции, путь ленинизма.
Некоторые наши друзья, сомнительные друзья или недавние друзья, говорят, что мы сделали это дело недостаточно хорошо. В более цивилизованной обстановке они обещают сделать его лучше. Ну что ж! Если им удастся, они внесут большой вклад в дальнейшее развитие социалистической цивилизации. Но если в их словах слышится оттенок высокомерия, напоминающего рассуждения меньшевика Суханова о неподготовленности России, то пусть помнят, что им придется делать то же самое. Порочный круг современного цивилизованного варварства, или варварской цивилизации, можно сломать только следуя образцу Октябрьской революции в том смысле, что самочинный подъем массовой энергии снизу нужно соединить с величайшей непримиримостью ко всяким отступлениям от высших достижений культуры, воплощенных прежде всего в марксизме. Ибо нельзя забывать, что враждебный интересам народных масс поток буржуазных идей может оказывать свое разлагающее действие не только в форме либеральной теории ограждения культуры от массового невежества, но и в форме очень передовой, даже слишком передовой, по существу анархистской, теории конфликта с культурным мещанством, традицией. Эта вторая форма отделения демократии от культуры также возникла перед Лениным и была отвергнута им как подчиняющая лучшие стремления передовых людей нашего времени порочному кругу буржуазной идеологии.
Но прежде всего поясним, в чем состоит этот порочный круг. Возьмем известный литературный пример. В своем романе "Прекрасный новый мир" (1931) Олдос Хаксли нарисовал утопию благоустроенного человеческого существования, стерильного в своем совершенстве. Продуманная до конца сверхорганизация, применение науки во всех областях, от пищи до эстетических эмоций, абсолютный сервис и гигиена, доведенные до полного идиотизма, целесообразное подчинение большинства немногим знающим, изгнание всякого беспорядка, прежде всего из человеческой головы, заряженной правильными витками мыслей или, как теперь говорят, информации,- все это делает жизнь обитателей нового мира Хаксли призрачной и пустой. Случайно затесавшийся в этот идеальный мир, не прошедший подобной выучки Дикарь поднимает бунт против совершенства. Его просто тошнит от прогресса. Он предпочитает сыпной тиф и сифилис, голод, преступления и войны, но вместе с тем - жизнь, поэзию, что-то страдательное, колеблющееся между добром и злом, близкое человеку.
Дальше этого замкнутого круга стерильной цивилизации и дикого отталкивания от нее современная мифология буржуазного мира не идет и не может пойти, ибо между этими двумя полюсами протекает весь ее экономический и духовный цикл. Хаксли, конечно, не одинок. Посредством как бы научной "экстраполяции" авторы фантастических романов и футурологических прогнозов рисуют нам столь безжизненный мир будущего, что, читая такие утопии-предвидения, вы можете заранее удавиться. Громадная толпа полуидиотов, обладающих только формальными признаками культуры или научными сведениями, лишенными всякой внутренней ценности, будет управляться небольшой кастой сведущих людей, технической автократией. Посредством химии, кибернетики, социологии и прочих внешних средств руководители этого общества сумеют манипулировать человеческой жизнью начиная уже с эмбриона и первых рефлексов ребенка. Рекламная жвачка больших газет, тупое вдалбливание всякого вздора при помощи телевизора - все это детские игрушки по сравнению с техникой управления массами в недалеком будущем. Люди этого мира будут жить в царстве условности, основанной на математическом расчете, ибо всё, начиная с еды и кончая их мыслями о существующем строе, будет уже не стихийно сложившейся грубой реальностью, а рациональной иллюзией, внушаемой хорошо подготовленным аппаратом. Отдельные черты этого гнусного мира разбросаны здесь и там в целой литературе.
В противовес пророкам стерилизованной цивилизации большая толпа умов собирается под знаменем Дикаря. Здесь поклонники всего иррационального, борцы против человека одного измерения, по выражению Герберта Маркузе, утверждающего, что в современной цивилизации побеждает конформизм позитивистов и социологов. Чтобы противостоять плоскостям Джона Доу, реакционного обывателя, продукта технической манипуляции и системы, необходимо следовать "отрицательному мышлению", поднимая знамя бунта против всякой рациональной системы догм и всякого аппарата, вдалбливающего ее.
Это, так сказать, изысканное выражение более грубой волны отрицательного мышления, проявляющегося в разных выходках Дикаря, протестующего всеми доступными ему средствами, большей частью весьма иррациональными. Я не хочу сказать, что Маркузе был идеолог чикагского убийцы, который без всякой причины зарезал семь молодых девушек, медицинских сестер. Принцип отрицательного мышления, проявляющийся и в бессмысленной порче телефонной трубки, и в крайностях студенческих бунтов,- более широкое явление, чем любая популярная философская книжка. Это явление имеет свои глубокие, даже экономические корни, которые здесь, к сожалению, нужно оставить в стороне.
Во всяком случае, капиталистическая организация общества, особенно современная, покоится на дезорганизации и не могла бы существовать без нее двух дней. Еще более заражена узаконенной анархией вся социальная, политическая и духовная жизнь капиталистических наций, включая сюда различные проявления так называемой социальной дезорганизации - от постоянной гражданской войны, тлеющей в недрах таких государств-левиафанов, как Соединенные Штаты Америки, до совсем безобидных для правящего слоя и щедро поддерживаемых им авангардистских художественных сект, отвергающих достигнутую художественную культуру во имя эстетики Дикаря, и миллионов самых нелепых, но характерных чудачеств, вроде вышедшей в Лондоне книги под названием "Контркультура", дающей советы, как бесплатно пользоваться телефоном-автоматом или приобрести в универсальном магазине свитер, не уплатив ни копейки.
Рациональные нормы старой классовой цивилизации настолько узки, что живое содержание жизни вступает в конфликт с этой мертвой традицией, царством формальных правил культурного общежития. Но протест жизни сам заражается трупным ядом, выступая в искаженном виде с оттенком агрессии, даже садизма. По остроумному замечанию В. Воровского, в обществе всегда существуют крайние типы, не умещающиеся в данные рамки жизни. Эти крайние типы могут найти себя в самоотверженном революционном подвиге, но их самодеятельность выражается также в анархическом бунте авторитарной личности, по известной терминологии Адорно и Стенфорда. История купцов-бунтарей у Горького подтверждает эту мысль на каждом шагу. Психология многих форм преступности и негативного поведения также найдет в ней некоторые объясняющие мотивы.
Но чем ближе буржуазное общество к границе своего существования, чем более мертвой, казенной, бюрократической, исключающей всякую нормальную жизнедеятельность оказывается его регламентация жизни, тем больше накапливается в мире не только революционной энергии, способной расширить исторический горизонт старой культуры, но и спорящей с ней энергии иррациональной ломки, тянущей именно к авторитарной личности. На место старой добропорядочной мещанской положительности становится культ отрицательных величин. Крайние типы уже нельзя рассматривать как продукты простого разложения господствующей системы, вытесняемые на периферию. Система, против которой восстает отрицательное мышление, усыновляет его, оно входит в истеблишмент. Наиболее современная форма конкуренции требует именно того поведения, которое следует схеме крайнего типа. Джон Доу, сохранивший простую верность одному измерению, то есть заповедям мещанства, будет разбит в жизненной борьбе, и его "фрустрация", по одной социологической теории, изложенной в 1944 году, все равно перейдет в агрессию, но это будет уже безнадежная агрессия пораженца.
Современный французский автор Лебрен пишет о возвращении Диониса. В V веке до нашей эры массовая эпидемия дионисийского безумия прошла по всей Греции. Дионис снова бродит по улицам, он вдохновляет бунт сытых, утверждает автор. Этот бунт проявляется во всем - в бешеном распущенном эротизме, революции без доктрины, нигилистическом культе Герострата, вкусе к жестокости и насилию. В своей книге "Разочарования прогресса", которая должна быть анализом противоречий современности, Реймон Арон также обращается к бунту Дикаря, растущему из общей неудовлетворенности достижениями цивилизации. Вывод Арона заключается в том, что дух отрицания, захвативший широкие слои людей и выражающийся в таких патологических формах, как самоубийство, преступность, одичание молодежи, расовые и национальные столкновения, является неизбежным спутником прогресса как реакция на его столь же необходимые требования дисциплины и безволия личности, авторитарной организации производства и вынужденного сожительства в универсальном обществе разъединенных прежде этнических элементов.
То, что буржуазные авторы связывают отталкивание от культуры и несомненное присутствие в современном бунтарстве нигилистического элемента с чрезмерной сытостью, досугом или неизбежными требованиями самого прогресса, разумеется, совершенно ложно. Достаточно вспомнить установленные социологической литературой факты иррационального поведения людей, опустившихся на дно буржуазного общества, например давно обнищавших жителей южных склонов Аппалачских гор в Соединенных Штатах. Несмотря на полное отсутствие пресыщения, даже элементарной сытости, эти люди обнаруживают стойкую оппозицию по отношению ко всяким попыткам сделать их культурными, и один американский автор называет подобные случаи ученым термином "анальгезическая субкультура". Проще говоря, это полное безразличие к своей судьбе бедняка, знающего, что никакие благодеяния сверху не помогут ему, и повернувшегося к доброжелательным культуртрегерам спиной. Можно сослаться также на упомянутую выше теорию фрустрации Далерда, объясняющую склонность к злу крушением личных надежд.
Бесспорно, что есть громадная разница между бунтом сытых посетимелей выставки порнографических изделий, которая открылась на родине Андерсена в Одензее, и поджогом роскошных магазинов нищими обитателями негритянских окраин Вашингтона. Но современная пляска Диониса не является автоматическим следствием нищеты, как не рождается также из чрезмерной сытости. Нельзя пройти мимо специфической черты современного бунтарства во всех его чрезвычайно различных проявлениях. Содержание этих актов протеста может иметь реальный и справедливый характер, но к ним всегда примешивается чисто формальный элемент отрицательного мышления, желание сломать достигнутые нормы культурной жизни, выпустить на свободу обратные силы контркультуры. Разумеется, формальный характер этого отталкивания, культ отрицания во что бы то ни стало, этот переход от реальных интересов личности, даже эгоистических, в духе старой буржуазной демократии, к радикально-злому, по терминологии Канта, яснее всего выступает там, где люди сыты. Но само по себе развитие этого отрицательного потенциала зависит не от прогресса в собственном смысле слова, а от его принудительных форм, исключающих добровольное участие масс даже в тех случаях, когда прогресс ведет к полной сытости.
Доказательством слабости доводов Реймона Арона является тот факт, что самые яркие проявления культа Герострата исходят от людей, которые вовсе не испытывают на себе непосредственного воздействия дисциплины производства. Так, наиболее характерные символы дионисийского безумия возникают в среде художественной богемы - это имеющие громадный успех, моральный и финансовый, кричащие формы гак называемого современного искусства, ряд последовательных отрицаний всей художественной культуры, накопленной человечеством. Тяжесть прогресса в смысле иерархической организации производства и дисциплины машин людям этого типа неизвестна, но сказать, что они не испытывают на себе бремя всего общественного порядка, созданного поздним капитализмом, нельзя.
Распространенное в самых богатых буржуазных странах ощущение духоты, отвращения к этой сладкой жизни напоминает времена поздней римской империи или упадка абсолютной монархии XVIII века. И акты добровольного варварства, творимые в качестве протеста против этой окостеневшей в своем бешеном движении цивилизации, при всем их часто фантастическом или даже прямо реакционном характере подчеркивают безвыходность положения, пока сохраняются старые рамки жизни.
Вопрос этот имеет в настоящее время большую актуальность и придает проблеме культурного наследия особую политическую остроту.
В широко разлившемся движении так называемой новой левой повторилась схема, представленная Хаксли в его романе. С одной стороны, стерильный мир цивилизации с ее порядком, благополучием, техническим совершенством, с другой - отчаянный бунт Дикаря, предпочитающего неблагополучие, несовершенство и беспорядок улицы мещанскому миру одного измерения. Долой все положительное, рациональное, всю вашу чертову цивилизацию-дальше этой схемы не пошла и мысль последователей Герберта Маркузе. Схема эта, видимо, не простая фикция, раз она повторяется уже не первый год и не первое десятилетие в самых различных версиях современной мифологии. Но она отражает суть дела односторонне, придает ей ложную кривизну, и потому, несмотря на отчаянные попытки выпрыгнуть из буржуазного кругозора, новые дикие остаются в рамках той же системы.
Их ненависть к стереотипным идеям реакционного буржуазного обывателя, воплощения порядка буржуазного общества и опоры правых партий, понятна. Но стереотипы реакции и психология бунта не так противоположны.
Нельзя, например, забывать, что в подготовке кровавой буффонады Муссолини играли большую роль идеи анархизма. В официальном изложении своей доктрины для итальянской энциклопедии Муссолини сам ссылался на анархиста Сореля, автора "Размышлений о насилии", и редактора полуанархического журнала "Социалистическое движение" Лагарделя. И в настоящий момент некоторые группы неофашистов называют себя анархистами справа. Социальная демагогия самых реакционных партий всегда пользовалась и продолжает пользоваться такими формулами, как "новый порядок", "новое сопротивление", она полна всяких бунтарских отрицаний и отречений от цивилизации, например во имя предков. Тезис Маркузе, согласно которому Гитлер отказался от иррациональной "философии жизни", создав рационально действующий аппарат нацистской диктатуры, не выдерживает критики. Технически совершенный крематорий для сжигания людей и даже безумно точные расчеты немецких генералов не мешают нацизму быть самой идиотской и самой чудовищной фантазией, самой ретроградной идеей, если можно применить здесь слово "идея".
Что же касается неопозитивистов, семантиков, социологов, которых Маркузе обвиняет в рационализме как выражении духа господствующей системы, то смешно говорить об этом. Современный рационализм также замешен на иррациональной основе. Более близким к истине кажется мне взгляд автора французской книжки о возвращении Диониса. Он рассматривает "алгеброз" различных течений современной буржуазной мысли, стремящихся к фантастической формализации жизни, как одну из самых безумных форм дионисийского безумия. И действительно, в современном мире наряду с демонизмом наемного солдата, которому безразлично, кого убивать, демонизмом художника, провозглашающего торжество Небытия, и многими другими видами социальных неврозов существует и демонизм математически выученного специалиста, мечтающего о сведении всего многообразия бытия к определенной игре больших чисел и рисующего картины будущего, в котором искусственный соловей заменит соловья живого. Само собою разумеется, что этот алгеброз-тоже невроз, и притом один из очень распространенных. Он также заряжен тем, что Маркузе называет отрицательным мышлением, то есть, по существу, отталкиванием от лучших достижений культуры. Отталкиваться от них можно и во имя науки.
4
Суть дела не в опасности самого прогресса культуры, чуждого жизни и демократии,
а в реакционно-бюрократической, как писал Ленин, его организации, которая поганит
и пакостит самое лучшее и самое высокое, отталкивает массы людей, создавая в
них жажду обратного, дурного, бессмысленного. Но отсюда и род садомазохизма
(если позволено будет употребить этот ходячий термин) образованной публики,
сочиняющей утопии нового научного мира, похожего на гигантскую лабораторию,
или проекты городов, создающих на земле обстановку фантастической марсианской
пустыни. Не в науке здесь дело, не в избытке рационального мышления, а в отчаянном
бунте Дикаря.
Было бы, конечно, мещанством требовать, чтобы кипение, подъем демократических сил во всем мире совершались без подобных актов отчаяния, без примеси фантастического элемента. Этого не бывает. Но хорошо известно, что в обстановке демократического подъема возникают и бонапартизм, и различные виды социал-империализма, стремящегося запрячь кипящую человеческую энергию в телегу реакции. Демоническое отталкивание от подлинных достижений культуры во всех его формах дает множество удобных поводов для этого. Самый опасный вид современной реакции есть тот, который путем социальной демагогии мобилизует силу отчаяния, накопившуюся в человеке вследствие разочарования в казенном гуманизме либералов и оппортунистов. Неудивительно, что этот отрицательный потенциал, это ложное направление обманутой, задержанной народной энергии может дать и взрывы жестокости, и военный психоз, и ненависть угнетенных людей к другим угнетенным, другого цвета кожи, других привычек.
Современное западное бунтарство, захватывающее время от времени широкие слои населения, способно привести к расширению массовой базы коммунистического движения, если передовые люди Запада сумеют по-ленински отделить современную цивилизацию от ее реакционной, принудительной формы. Но бунт Дикаря или пляска Диониса может также служить отдушиной, сатурналией, карнавалом, нужным для выпускания паров, накопившихся в тесной оболочке современного капитализма, как этому учит Юнг и десятки других лидеров буржуазной мысли XX века.
Этот XX век отмечен началом перехода к новому, более высокому общественному строю, но мир частной собственности также не остается прежним. Он по-своему, на реакционный лад отражает процесс социальной революции, создавая самые удивительные метастазы с тенденцией к насильственной ломке, бешеной активности, отвергающей элементарные основы общественности и все сдерживающие начала, выработанные прежней культурой в области права, морали, искусства. Для буржуазного кругозора нет ничего более естественного, чем смешение философии бунта с революционной активностью масс, создание различных мифологических определений, в которых эта разница теряется. Но точно так же важнейшей задачей марксизма XX века является разъединение этих сил в теории и на практике. От этого зависит все.
Существует один важный тезис марксизма, который часто забывается. Революция есть отрицание старого, но не всякое отрицание старого есть революция. Всемирная история умеет создавать карикатуры на самые революционные положения. Она нередко придает общественным силам, утверждающим существующий миропорядок, обманчивую видимость революционного бунта против него - и это также входит в конкретное понятие классовой борьбы. Не всякое отрицание мира частной собственности и денег, не всякая критика капитализма ведет за его пределы. Более того, существуют такие формы отрицания буржуазного строя, которые обходным путем способствуют его процветанию.
Вообще, каждое общество имеет не только лицевую сторону, свое дневное, официальное бытие, утверждающее определенный классовый порядок как порядок per se. Оно имеет также оборотную, ночную сторону, свою анархию, связанную с этим порядком, свои особые формы преступления и безнравственности. Мы знаем, что производительные силы могут превратиться в силы разрушительные, что кроме способа производства существует и способ разложения. Отвергнув метафизику вечных норм старого классового общества, революционная мысль Маркса и Энгельса сделала это не для того, чтобы поставить на место тупого утверждения его положительных начал софистику их отрицания, отождествить социальную революцию народных масс с бунтом раба, сатурналией буржуазного хамства, торжествующей над ограниченным горизонтом буржуазной культурности.
К сожалению, у меня нет возможности в этой статье показать, как глубоко понимали Маркс и Энгельс размежевание с миром частной собственности не только в его позитивной, но и в его негативной форме, как глубоко эта идея входит в основные экономические произведения марксистской литературы. Но что-то необходимо все же сказать. Вспомним "Немецкую идеологию", эту критику мнимой критики старого общества. По словам Бакунина, участники берлинского кружка "Свободных" пошли в своем нигилизме гораздо дальше самых крайних русских нигилистов. Вернее было бы сказать, что они предвосхитили психологию многих типов Достоевского. Так, рядом с идеальным "Человеком" старого немецкого гуманизма Макс Штирнер ставит эгоистического "Нечеловека", Unmensch, действующего во имя дьявола. Но этот обыкновенный эгоист еще слишком связан реальным интересом, и самого себя Штирнер считает пророком истинного эгоиста будущего, сверхчеловека, бунтующего против бога во имя чистой акции своего самосознания. Учение Ницше, его идея бескорыстного зла, проглядывает здесь уже достаточно ясно.
Но Маркс и Энгельс не рассматривают демонологию Штирнера как простую выдумку философской богемы. За этой фантазией они видят что-то реальное. Пока общество развивается в рамках классовой противоположности, большинство людей может удовлетворять свои потребности лишь в ненормальной, нечеловеческой форме. Таким образом на одном полюсе общественного целого накапливается масса неудовлетворенности, искаженного развития, одним словом, "субкультуры" и "антикультуры". Однако обратное действие этого отрицательного потенциала отражается и в жизни того общественного слоя, который владеет всеми преимуществами развития. Он сам несет на себе печать своей классовой ограниченности. И вот "Нечеловеческое", по словам Маркса и Энгельса, "становится уделом также и господствующего класса" [1]. Из двух взаимно противоположных факторов, захвата и лишения, из рабского состояния большинства и одичания самих господ растет нечто формально общее - das Unmenschliche, "Нечеловеческое" в самой культуре.
Восстание этой накопленной отрицательной силы есть страшная тень классового общества, его оборотная сторона, несущая в себе не освобождение всех здоровых социальных начал современного общества, а призрак разрушения, комплекс Герострата. К сожалению, в потоке суемудрия на тему отчуждения потонули эти важные мысли Маркса и Энгельса, не получившие еще надлежащей оценки. Между тем так называемое отчуждение выражается не только в господстве готовых форм, стесняющих живое дыхание жизни, но и в слепом, разрушительном бунте против кошмара традиций. "Нечеловеческое", писали Маркс и Энгельс, есть такой же продукт современных отношений, как и "Человеческое". Это их отрицательная сторона, "возмущение, которое не основывается ни на какой новой революционной производительной силе" [2]. При всем своем тотальном отрицании окружающей исторической реальности философия бунта, провозглашенная Штирнером, является лишь восстанием неудовлетворенной и алчущей стихии частной собственности против сложившихся исторических отношений, против стесняющего ее горизонта. Для авторов "Немецкой идеологии" эта философия есть "фанфаронская апология парвеню" [3], выскочки, карьериста, отвергающего данный порядок не в его социальных основах, а в его готовой, законченной форме, мешающей ему взобраться наверх.
В наши дни, когда высокопарная философия бунта снова возродилась и на Западе, и на Востоке, было бы несправедливостью забыть эти гениальные мысли Маркса и Энгельса. Как революционеры они, разумеется, отрицали вечные истины буржуазного строя, идеальное выражение условий существования господствующего класса, но как основатели научного коммунизма они еще более далеки от идеализации отрицательных сторон господства этого класса, оборотной стороны медали. Перед Марксом и Энгельсом было два противника, две формы проявления буржуазной идеологии, "идеологии" как превратного, ложного сознания действительной обстановки.
Само существование этой
двойственности, этой "двухпартийной системы" является духовной ловушкой.
Нельзя отделить идеальное небо буржуазного правопорядка от его постоянного нарушения,
от грязной хозяйственной эмпирии. "Анархия есть закон гражданского общества",-
писал Маркс[4]. Распутный буржуа обходит брак и предается нарушениям супружеской
верности, купец обходит институт собственности, лишая собственности других посредством
спекуляции и банкротств [5]. В целом же этот бунт против узости их собственного
закона лишь подтверждает святость его в средних числах. Порядок и преступление,
правило и стихия, рацио и харизма, по терминологии Макса Вебера, живут
в недрах одной и той же системы, отрицая и поддерживая друг друга. И чем теснее
становится обруч, сжимающий это единство, тем опаснее объективная сила протеста,
не совпадающая непосредственно с новой, революционной производительной силой.
Ломая старое, казенное устройство жизни, основанное на средневековых привилегиях и монополиях, стихия частной конкуренции отрицает лишь ограниченную, заскорузлую форму этой казенщины. Взамен старого крепостного права она из своей собственной пены рождает новую казарму общественной жизни, еще более стеснительную. Парадокс заключается в том, что эта система способна подчинить себе и протест личности против нее, так называемый нонконформизм, который входит в эту систему в качестве одной из сторон ее нормального функционирования. Это ее неудовлетворенная сторона, отверстая пасть мелкой собственности, семь коров тощих, жаждущих поглотить семь коров тучных.
Раскрытие исторического содержания двух полюсов буржуазной идеологии - кошмара традиций прежних поколений, господства мертвого труда над живым, с одной стороны, и постоянного бунта против готовых форм, демонической жажды ломки, агрессии, с другой - один из самых гениальных анализов общественного сознания, принадлежащих теории Маркса и Энгельса. Анархизм есть идеальная форма нарушения законов буржуазного строя его внутренним хаосом, отдушина этого общества, стихийная реакция на его собственную узость.
В этом факте содержатся все сомнительные открытия психоанализа, философской антропологии и других модных наук. Отсюда современное представление о роковом иррациональном начале, заложенном в природе человека. Эта современная мифология почти заслонила теперь прежний идиллический взгляд, согласно которому человек по природе добр, доступен идеальному началу разума и чувствам прекрасной души. Куда девалось божественное сияние, окружавшее скрижали завета буржуазного строя жизни? Оно не погасло совсем, но вспышки адского пламени заставили его сильно потускнеть. Похоже на то, что царство дьявола растет - уголовник становится опорой этого строя. "Только воровство может еще спасти собственность, клятвопреступление - религию, незаконнорожденность - семью, беспорядок - порядок!"[6].
Более ста лет назад были написаны Марксом эти замечательные слова. Но основатель научного коммунизма не мог предвидеть, какой громадный размах приобретет действие этого закона в наши дни. Чем тяжелее пресс, сжимающий все силы общества по мере того, как старый способ производства становится препятствием на пути дальнейшего исторического подъема, тем страшнее бунт его стихийных, разрушительных элементов, все более бессмысленный с точки зрения будущего, но крайне необходимый для сохранения этого мира, тем яснее становится союз бога и дьявола.
Современная философская мифология, берущая начало еще в прошлом веке, главным образом в учениях Шопенгауэра и Ницше, уже давно играет этой идеей, придавая ей всякие литературные выражения и называя ее то иррациональной волей, то дионисийским безумием, то жизненным порывом, вступившим в борьбу с мертвой формой, то голосом бытия, то силой коллективно-бессознательного. Различны и двусмысленны оценки этого начала, но бесспорно заигрывание с ним всей современной буржуазной мысли, которая относит его то к самовыражению одинокой сверхличности, то к массовой истерии, опасной для культурного слоя.
При всей двусмысленности этих словесных символов они придают современной буржуазной мысли критический оттенок. Никто не относится к традиции буржуазной культуры с таким сомнением, как ее наиболее современные духовные лидеры. Но их критика носит, в общем, ретроградный характер. Эта смесь самого крайнего авангардизма с открытой защитой реакционных идей возвращает нас к тем временам, когда буржуазное общество еще не сумело запрячь "дух отрицанья, дух сомненья" в телегу прогресса.
Дело в том, что отчуждение готовых форм и бунт иррациональных инстинктов существовали задолго до капитализма. Наиболее естественным примером этого исторического цикла были для Маркса и Энгельса древние азиатские общества, в которых кристаллически жесткая скорлупа сельских общин создавала присущие этому строю застойные формы восточного деспотизма и время от времени - слепые взрывы анархии, периодически повторяющиеся, как стихийные катастрофы. Сравнивая жестокий прогресс буржуазного общества, в котором само преступление становится бессознательным орудием истории, с патриархальной неподвижностью древних общин, Маркс писал: "Мы не должны забывать, что эта лишенная достоинства, неподвижная, растительная жизнь, эта пассивная форма существования вызывала, с другой стороны, в противовес себе дикие, слепые и необузданные силы разрушения и сделала в Индостане даже убийство религиозным ритуалом" [7].
Еще более глубоко и важно для современности то, что Маркс писал в 1862 году о восстании тайпинов в Китае, "этой живой окаменелости". Хотя Маркс не щадит вмешательства капиталистических наций, его статья целиком посвящена характеристике специфически азиатских черт китайской анархии. Каковы бы ни были результаты научного изучения истории тайпинов, основная мысль Маркса заключает в себе много верного.
Он говорит: "Оригинальными в этой китайской революции в действительности являются только ее носители. За исключением смены династии, они не ставят себе никаких задач. У них нет никаких лозунгов. Народным массам они внушают еще больший ужас, чем старым властителям. Все их назначение сводится как будто к тому, чтобы застойному маразму противопоставить разрушение в уродливо отвратительных формах, разрушение без какого-либо зародыша созидательной работы" [8].
Для характеристики этих "бичей божиих" Маркс пользуется выдержками из доступных ему источников. Они отмечают неограниченную свободу эксцессов, массовые истребления, грабеж и насилия над женщинами в покоренных городах, черты военного коммунизма, овеянные религиозной фантазией, и тактику внушения ужаса вплоть до шутовской одежды и напускной ярости, способной насмерть испугать чопорного, смирного, педантски-размеренного китайского обывателя. Сущность тайпинского катехизиса - это абсолютное Ничто, Nothingness. "Тайпин,- заключает Маркс,- это, очевидно, дьявол in persona, каким его должна рисовать себе китайская фантазия. Но только в Китае и возможен такого рода дьявол. Он является порождением окаменелой общественной жизни" [9].
Маркс и Энгельс предвидели эру новых монополий, ассоциированного и связанного с государством капитала, но они все же не пережили той эпохи, когда западное общество само приобрело черты Древнего Китая, как писал Герцен, и превратилось в общественную окаменелость, сотрясаемую постоянными взрывами анархии. Историческая роль Ленина связана с той эпохой, когда тип прогрессивного развития, созданного буржуазией за счет большинства, уже пережил себя и дальнейший прогресс капитализма может совершаться лишь под знаком ломки его собственной основы, отречения от священных норм старого, "морального" буржуазного порядка.
5
Теория империализма Ленина имеет громадное философско-историческое значение.
Она показывает нам общество, вывернутое наизнанку, живущее за счет своей негативной
стороны, в котором самый бешеный технический авангардизм сочетается с иррациональной
стихией. Все, что в эпоху старого, "культурного" капитала было загнано
в подполье или по крайней мере скрыто либеральным лицемерием, выступило теперь
наружу.
Из свободной конкуренции рождается средневековая монополия, буржуазная политика поворачивает на деле, не на словах, от идеалов свободы к идеалам насилия, успехи науки и техники переплетены с идеями автократии и богословия, наиболее передовые в своем роде авангардные течения буржуазной культуры соперничают между собой в стремлении зайти как можно дальше назад в ретроградных попытках возродить самые темные предрассудки, самые дикие обычаи и формы жизни.
Это прогресс, но прогресс, в котором преобладает бессмысленное расточение сил. Объединенный в громадные корпорации капитал успешно применяет науку и технику, но чем выше эта волна, тем больше расточение общественного богатства, если не в виде традиционной задержки технического развития, то в виде великого мотовства, как пишет Венс Пакард, расточительного капитализма, по выражению Адольфа Козлика, капитализма, эксплуатирующего фактор моральной смерти машин и создающего фантастическую погоню за новой маркой стирального порошка или автомобиля. Достаточно вспомнить также общеизвестный факт грандиозной роли промышленности уничтожения. Постоянная, неугасающая война явный признак растущей дезорганизации общества, чем банды поклонников Сатаны или мирное бродяжничество. В целом нечеловеческое ломает узы слишком тесной формы человеческого, и бунт Дикаря становится господствующим абрисом жизни.
В этой связи выступает у Ленина проблема культурного наследия. Культура есть совокупность всех положительных достижений общества без отравляющего их элемента принудительности, муштры и казенщины, но также без анархического отталкивания, мнимореволюционного отрицания их, связанного главным образом с периодами распада старых обществ.
Рабочему классу необходимо взять всю культуру, созданную старым обществом, и это для него не абстрактное культурничество, не отступление от своей классовой твердости, а, напротив, род классовой борьбы, направленной против худшего наследия старины, против некультурности и антикультуры, тянущих, если можно так выразиться, от "маленького чумазого" и бурсака, способного зря портить общественное богатство, к возрождению капитализма в его худших формах.
Поэтому принадлежность рабочему классу всего наследства старой культуры не противоречит строгому классовому отбору или, как говорят обычно, критическому отношению к наследству. Но что понимать под этим критическим отношением? Мы не найдем у Ленина ни одного слова, которое могло бы подтвердить возможность такой ситуации, когда что-то является истинным, высоким, прекрасным, но классово враждебным и потому ненужным пролетариату. Такие идеи совершенно чужды Ленину, и он смотрел на них как на дикую чушь, род влияния худших элементов буржуазного наследия, наследия эпохи упадка буржуазии, ее перехода от цивилизации к варварству. От этого наследия пролетарская культура, выраженная прежде всего в марксизме, должна освободить все прогрессивные силы общества. Освоить культуру и овладеть ее подлинным содержанием - это значит очистить ее от старой классовой узости и мнимых попыток ее преодоления в бунте Дикаря.
Ленин писал о двух культурах у каждой нации, культуре господствующих верхов и культуре, отвечающей элементам демократии и социализма. Но если присмотреться к тому, что сказано у Ленина о культуре Пуришкевичей и Гучковых, то мы увидим, что речь идет именно о некультурности этих господ, их воинствующей враждебности ко всему подлинно культурному в своей нации. Говорят, что нельзя свести все богатство старой культуры к элементам демократии и социализма. Это оттого, что мы часто слишком узко и неисторически понимаем и демократию, и социализм. Мне приходилось читать одну книгу, исключающую Платона из истории социализма, так как он стоял на позициях рабовладельческого общества. Это по меньшей мере странно. Ведь существует и феодальный, и буржуазный, и мелкобуржуазный социализм, почему же не мог существовать социализм, разделяющий сильные и слабые стороны античного общества? Социализм, как и демократия, всегда имеет классовый характер. Бывают, например, дворянские революционеры и бывают дворяне-крепостники Ноздревы и Коробочки да прекраснодушные Маниловы. Герои 14 декабря защищали интересы русского народа, но защищали их по-дворянски, и эта черта сказывается в них не только своей отрицательной, но и своей положительной стороной. Они создали в истории русского освободительного движения республиканскую традицию, впоследствии утраченную народниками. Вообще дворянская культура играла великую национальную роль в России, и все подлинно ценное в ней может быть прямо или косвенно переведено на язык демократии и социализма в их историческом понимании, то есть является "второй", народной культурой этой эпохи. Пушкин народен именно как лучший представитель дворянства, способный коснуться в своих поэтических созданиях народной почвы. Народность же вышедшего из крестьян поэта-самоучки Слепушкина, который пользовался покровительством николаевского режима, весьма сомнительна.
Скажем еще раз, что классовая культура каждой эпохи имеет два лица. Культура господствующих верхов есть, собственно, проявление исторической некультурности или особая форма порчи, извращения культуры, например дворянской прециозностью. Рабочему классу принадлежит все, что Маркс назвал свободным духовным творчеством данной эпохи, но так как абсолютной свободы творчества не бывает, то гнет определенных классовых условий, нечеловеческое в них сказывается и на лучших творческих дарованиях. Вспомним то, что Вяземский называл у Пушкина его шинельными стихами. Это вопрос сложный, но, во всяком случае, мы будем верны духу ленинизма, если скажем, что из наследия старой культуры, нужной рабочему классу, не может быть вычеркнуто что-либо подлинно ценное, лишенное классовой деформации.
Так же двойственно наследство, оставленное новому обществу эпохой капитализма. Мы верим в то, что узкий горизонт буржуазного права будет превзойден щедрым богатством высшей стадии коммунизма, ибо всякое право - остаток старого общества. Но гораздо худшим остатком старого является нарушение этого горизонта-воровство, спекуляция, взятка. Уже в 1918 году эсеры обвиняли Ленина в защите "моральных заповедей", в том, что он пошел назад, большевики стали охранителями мещанского порядка. Но традиция честности, освобожденная от ее узкой, частнособственнической оболочки,- неплохой пережиток капитализма. Гораздо хуже буржуазная нечестность, коррупция, особенно часто проявляющаяся в период упадка буржуазного общества как возвращение к докапиталистическим порядкам.
Ленин боялся, что слишком громкие революционные фразы о пролетарской культуре могут на деле обернуться возрождением пережитков более отсталого феодально-чиновничьего общества. С удивительной зоркостью видел Ленин, как анархическое отрицание переходит в старое, как мир, приказное действие какого-нибудь Тит Титыча, как сочетается мелкобуржуазная стихия с растущим из нее бюрократизмом. Против этого и должна была сыграть свою роль культура, созданная самыми прогрессивными формами буржуазной цивилизации и усвоенная народом, культура, вошедшая в привычку, в плоть и кровь людей, не оставшаяся чистой формой, как в старом классовом обществе, где между этим формализмом чернильной культуры, по выражению Гердера, и народной привычкой всегда сохранялось взаимное отталкивание.
Все это звенья одной и той же цепи, одной и той же диалектики. Ленин искал исторического союза с передовой культурой эпохи. Просвещения- достаточно вспомнить его статью о воинствующем материализме. Другое дело - поворот европейской философии к идеалистическим взглядам, особенно в конце прошлого и начале нынешнего столетия. И Ленин не щадит резких слов для осуждения философского модернизма, разоблачая его реакционные тенденции, несмотря на то что люди, стоявшие во главе этого движения, считали себя авангардом человеческой мысли, а может быть именно потому, что они имели такую репутацию. То же самое происходит в области искусства. Известно, с какой антипатией Ленин относился к так называемому футуризму, точнее, ко всей совокупности левых течений в искусстве, которые он прямо связывал с детской болезнью "левизны" в коммунизме.
Отрицание наследства - тоже наследство, такое же, как некультурность, анархия, разложение, словом, вся совокупность отрицательных черт старого общества, которая больше выражает его ограниченную классовую природу, чем любые недостатки старых форм культурной традиции, связанные с их достоинствами. Отрицание наследства - тоже наследство, наследство той эпохи, когда буржуазную цивилизацию побеждает капиталистическое варварство. К сожалению, многие марксисты, близко примыкавшие в те времена к Ленину, мало понимали эту диалектику и готовы были считать ленинские слова о том, что советскому народу нужна буржуазная культура, неким парадоксом или даже консервативной слабостью великого человека.
Но слова Ленина вытекали из понимания необходимости отделить революционное отрицание прошлого от буржуазного, тем более что это последнее может принять формы крестьянские и рабочие. Как существуют два лица буржуазной культуры в целом, так существуют и две души в мелком собственнике-крестьянине. Крестьяне образуют подавляющее большинство трудового народа, но они являются также питательной средой для "маленького чумазого, число ему миллион" (36, 264), самого опасного врага революции. Но даже рабочий вовсе не есть прирожденный носитель пролетарской культуры. Корни расхождения Ленина с теорией пролетарской культуры Богданова и Пролеткульта восходят еще к тем временам, когда Ленин писал свою книгу "Что делать?". Рабочий может быть носителем настроений узкоцеховых, тред-юнионистских. Представителем пролетарской культуры делает его только марксизм. Это тождество между пролетарской культурой и марксизмом, возникшим из лучших достижений всей общественной мысли, Ленин неустанно подчеркивал.
Итак, если не все, что исходит от дворян и буржуазии, антинародно, то и не все, что исходит от народа, народно. Нельзя, например, признать народным "умоначертание", как писал Ленин, человека, способного зря портить общественное богатство, или "чумазого карьериста", рассуждающего по формуле: меня угнетали, а теперь дайте мне покняжить. От каждого жадного хапуги тянется нить к бонапартистской шайке какого-нибудь нового Корнилова, писал Ленин. Эта неутолимая жадность есть бунт раба, а идеология рабства не имеет никакого отношения к демократическим и социалистическим элементам культуры. Идеология раба есть просто другая сторона идеологии господина. Если изгнание помещиков и капиталистов из революционной России до приобретения ею цивилизованности было актом культуры, то сохранение некультурности, даже украшенной какими-нибудь революционными фразами, после того как революция уже совершилась, было бы политикой, способствующей возвращению старых классов. Так думал Ленин, и вот почему он решительно отвергал выворачивание марксизма наизнанку дубово-буржуазным изложением в духе Суханова.
Самые решительные вожди французской революции, Марат и Робеспьер, сурово нападали на ученых и философов-материалистов, считая их носителями аристократической культуры, чуждой народу. В нашей революции, совершенной под знаменем научного социализма, дело было иначе. Действительные завоевания культуры и подлинные классовые интересы пролетариата совпадают. Это была аксиома, которую Ленин отстаивал против тех политических деятелей, которые при всей своей левизне, вернее, именно благодаря ей вносили в пролетарскую революцию идеи мелкобуржуазной революционности.
В последней статье Ленина,
продиктованной уже в дни тяжелой болезни, статье, которую можно считать его
идейным завещанием,- она называется "Лучше меньше, да лучше" - речь
идет о причинах противоречия между старым и абстрактнейшим стремлением к новому,
присущего всякой глубокой народной революции. Диалектическая мысль Ленина указывает
на опасную сторону новаторской мегаломании, которая на деле мирится с косной
рутиной. Нетрудно видеть, что эти размышления навеяны до некоторой степени предисловием
к "Науке логики" Гегеля, которую Ленин снова читал летом 1921 года,
в период крутого перелома советской политики, окончания эпохи военного коммунизма.
В одной стране переделали название статьи Ленина, и получилось: "Больше,
лучше, скорее". Но в таком сочетании эти слова теряют свою диалектическую
революционную мудрость и не могут внушить ничего, кроме мании величия, граничащей
с новым явлением дьявола in persona.
1982
Опубликовано в кн.: Проблема наследия в теории искусства (М., 1984).
1. Маркс К., Энгельс Ф.
Соч., т. 3, с. 433.
2. Там же.
3. Там же, с. 380.
4. Там же, т. 2, с. 130.
5. CM. там же, т. 3, с. 168.
6. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 8, с. 214.
7. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 9, с. 136.
8. Там же, т. 15, с. 529-530.
9. Там же, с. 532.