Мих. Лифшиц
Вопрос и ответ
Художник. 1986 г. № 9. С. 60-62

Двадцатого сентября этого года ис­полняется третья годовщина со дня смерти выдающегося советского фило­софа и эстетика Михаила Александро­вича Лифшица. Составленная им еще в 30-е годы антология «К. Маркс и Ф. Энгельс об искусстве», позднее не­однократно переизданная, а также под­готовленное им первое издание сбор­ника «В. И. Ленин о культуре и искус­стве» стали настольными книгами всех интересующихся проблемами маркси­стско-ленинской эстетики и искусства. Под его редакцией вышло новое издание «Эстетики» Гегеля. Книги Мих. Лифшица «Искусство и современный мир», «Карл Маркс. Искусство и обще­ственный идеал», «Мифология древняя и современная», его многочисленные статьи по вопросам философия искус­ства — драгоценный вклад в сокровищ­ницу марксистской мысли. Глубоко научные по содержанию, острополемичные по манере изложения, написанные превосходным литературным языком, работы Мих. Лифшица всегда вызыва­ют живой интерес читателя. Ниже мы публикуем статью из архива ученого.

Прошу разъяснить, продолжает ли быть борьба с модернизмом важной за­дачей художественной критики, или, может, критическое отношение к нему стало сугубо личным делом каждого художника, искусствоведа, эстетика? Такой вопрос возникает у меня в связи с тем, что в последнее время со стра­ниц газет и журналов исчезли обстоятельные антимодернистские статьи. Создается впечатление, что этим прек­ращением огня воспользовались сто­ронники модернизма и формализма и стали протаскивать в нашу жизнь соответствующие вкусы...

В. Баленок, преподаватель
Львов. 1979 г.

Письмо из Львова рисует картину местной художественной жизни в са­мом неутешительном свете. Говоря о своих любимых художниках, молодые люди называют имена видных лидеров модернистского искусства, в городском лектории слушателям внушают прекло­нение перед ними, и в довершение всего на площади, у самого здания художественного института, воздвигну­ты изваяния сомнительного достоинст­ва... Похоже на то, что в этом городе реализм занимает оборонительные по­зиции, а чуждые ему вкусы наступают. Не знаю, насколько достоверна эта картина, и не могу сказать, насколько она типична. Скажу только, что она возможна. Об этом я могу судить на основании собственного опыта.

Недавно в столичном [выставочном] зале на Кузнецком [мосту] я видел несколько грубо сколоченных досок, выставленных в качестве произведения скульптуры. Кто-то наломал дров в буквальном смысле этого слова, а вокруг толпилась изумленная публика, силясь разгадать секрет его «глубоко­мыслия». Конечно, сведущий человек не скажет, что здесь открылось миру последнее слово модернизма — такие поделки мелькали на Западе четверть века назад. А теперь? Теперь извест­ный американский критик Хералд Розенберг пишет: «Общепризнано, что модернистские художественные течения последних ста лет исчерпали предпосылки дальнейшего развития».

Теперь в моде другое — муляжные копии, слепки человеческих фигур, сделанные из стекловолокна. Они в настоящей одежде или без оной, с на­клеенными волосами, иногда в самых непристойных позах и даже с указа­нием имен мужчин и женщин, согла­сившихся служить моделью для таких изображений. Вы скажете: «У нас это невозможно!» Да, но вспомните, что десять лет назад наши передовые умы еще называли абстрактное искусство маразмом. Кто знает, не придет ли и к нам мода на «постмодернизм»? Во Львове, кажется, его еще нет.

В. Баленок выразил озабоченность по поводу этой эволюции вкуса. И в са­мом деле, здесь есть над чем подумать, а если читатель начнет ломать себе голову над такими вопросами можно предложить ему и другие примеры. Один московский профессор резко выступил против группы художников, следующих заветам русской живописи второй половины девятнадцатого пека. За этот вызов современным исканиям профессор клеймит группу реалистов последними словами: «Эпигоны прош­лого оказываются мертвыми уже при жизни». Ученому мужу возразили са­ми художники и сделали это не худо, с достоинством, но и в их словах зву­чал мотив обороны: мы тоже имеем право писать по-своему! Вот положе­ние вещей, с которым нужно считаться.

Что же плохого в том, что люди спо­рят о путях искусства? Ничего плохо­го в этом нет. Но не будьте наивны и не думайте, что речь идет только об искусстве. Сей предмет давно уже стал одной из самых горячих точек совре­менной жизни. Прежде всего дело ка­сается философии. При чтении нашей философской литературы, склоняющей свое внимание к эстетике (о прочей говорить не будем), бросается в глаза удивительное зрелище — бег трусцой из теории отражения. Один автор изде­вается над боязнью впасть в модер­низм. «Некоторые исследователи, — пишет он, — утверждают, что абстрак­ционизм или поп-арт «доходят до пос­ледней грани субъективизма, созна­тельно порывая с каким-бы то ни было отражением реально существующей действительности». И автор статьи, помещенной в столичном философском журнале, иронизирует: «Значит, могут быть произведения, ничего не отража­ющие? Ну а если как следует вник­нуть в суть дела — не может ли ока­заться, что эти «ничего не отражаю­щие» произведения все же являются своеобразным отражением тех социаль­ных катаклизмов, которые буквально сотрясают капиталистическое общест­во» и т. д. Опираясь на такие откры­тия, автор статьи доказывает, что из теории отражения вовсе не следует требование изображать «предметную действительность» как цель искусства. Теперь представьте себе положение читателя во Львове или Абакане. Ведь они принимают слова столичного журнала за указание или, по крайней ме­ре, за норму современной культурно­сти. Между тем автор статьи пишет вздор. Конечно, все явления человече­ского духа отражают действитель­ность — умные и глупые, хорошие и дурные. Это закон, которому подчиня­ются и бред основателя изуверской секты «служителей храма» Джонса, и светлые идеалы науки. Но это вовсе не значит, что нет объективной разни­цы между истинным, «адекватным» отражением действительности и лож­ной фантазией, искажающей ее. Закон переходит в правило поведения, вопрос состоит только в том, чтобы им верно пользоваться. Белок, например, необхо­дим нашему организму для жизни — это закон. Нарушить его можно, но что это будет за жизнь и долго ли она про­тянется? Так и сознательный отказ различных модернистских сект от изо­бражения действительности вполне возможен, но этот факт нисколько не устраняет правило реализма как вы­вод из общего закона отражения дей­ствительности.

Разумеется, вопрос об адекватном соответствии нашего сознания его предмету сложен, особенно в искусст­ве. Но человек стер написанную века­ми сложную алгебраическую формулу, а теперь давайте решать вопрос — дважды два четыре или пять? К сожа­лению, охотников решать этот великий вопрос стало слишком много. Один утверждает, что изображение жизни в формах самой жизни устарело вместе с буржуазной демократией, и теперь необходимо отражать ее, как бред больного отражает его болезнь. Другой хочет поставить над истиной систему ценностей, как будто не существует разницы между истинными и ложны­ми ценностями. Третий утверждает, что, изображая действительность как она есть, художник становится жерт­вой буржуазного объективизма, ибо отсутствие элемента субъективного искажения реальности означает отказ от активности, практики, партийного отношения к миру. В общем, действи­тельно, бег трусцой — бежать во весь опор все-таки неловко.

Ситуация эта, конечно, не осталась незамеченной со стороны тех, кто зор­ко следит за пульсом нашей идеологи­ческой жизни. Вот один из многих возможных примеров. В докторской диссертации некоего Милана Зубатого, защищенной в Мюнхене под характерным названием «Внутренний сдвиг в советской философии» (1975), мы читаем сочувственные слова о «критике и ограничении первоначальной теории отражения» путем «подчеркивания субъективного фактора». Уже в начале своего труда Зубатый ехидно замеча­ет: «Кажется парадоксальным, но для советских философов действительными авторитетами являются представители западной философии, хотя они при этом полемически оспариваются». Мо­жет быть, мюнхенский доктор преуве­личивает, однако наряду с целым ря­дом, как любил пошутить А. Т. Твар­довский, такие явления имеют место.

Что прикажете делать, если на стра­ницах того же журнала, в публикации, рекомендованной как образец творческого исследования, мы читаем, что материя и психика существуют только для «наивного позитивизма», на самом же деле они – «технический аппарат событий мира», который «имманентно преодолевается поступком и творчеством». Кажется, не будет преувеличением сказать, что это обычный трансцендентальный идеализм начала века, и неудивительно, что автор в конце концов роняет фразу: «Конечно, при­ходится допустить где-то в абсолютном прошлом первичный творческий акт, протекавший уже не в литературном контексте, которого ведь еще не было».

Что за первичный творческой акт в абсолютном прошлом? Неясно. Если бы я прочел это на страницах «Епар­хиальных ведомостей» — другое дело. Здесь и претензий никаких не может быть, а вот на страницах марксистско­го философского журнала это по меньшей мере неясно... В такую картину «вписывается», из нее естественно «вычленяется» и магическое полено на Кузнецком мосту.

Писатель Александр Бек передал мне как-то следующий разговор: «Встречаю одного знакомого литератора. «Ну, как живешь?» «Неплохо, — говорит. — Левею». — «И далеко ли ты уже долевел?» — «До монархизма пока долевел...».

Эти слова я вспоминаю всякий раз, когда вижу, например, что в нашей литературе реабилитируют какого-ни­будь Н. Ф. Федорова — слепого врага революционного движения, религиозно­го фантазера и геополитика царских времен. Главная идея Федорова — вос­кресение мертвых, «воскрешение от­цов», но не чудом, а силой науки, ведь для нее, говорят, нет ничего невозмож­ного. Мне приходилось читать, что это гуманизм. Но, помилуйте, какой же это гуманизм? По законам великого круговорота природы частицы органи­ческой материи отцов давно вошли в тела детей. Поэтому для того, чтобы воскресить одних, пришлось бы умерт­вить других. А если моделировать тела отцов из постороннего материала, то не возникнет ли рознь между лично­стями, состоящими из своих собствен­ных частиц, и простыми моделями? Особые юридические трудности можно предвидеть при воскрешении из мерт­вых людоедов, а равно и лиц, ими съеденных. Нет, эта идея еще недоста­точно безумна, как любят теперь гово­рить. Не в ту сторону «левеете», друзья!

Но вернемся к наступлению модер­нистских вкусов. Что же нам с В. Баленком делать? У него есть своя гипотеза, объясняющая, отчего все это произошло и как выйти из создавшегося положения. Автор письма полагает, что все дело в «прекращения огня», которым воспользовались сторонники модернизма для своих целей. Но так ли это? Во-первых, статьи и даже кни­ги против модернизма, в которых, правда, меньше огня, чем дыма, появ­ляются и теперь. Во-вторых, если в течение столь долгого времени они не достигли цеди, и явления, справедливо осуждаемые В. Баленком, стали еще заметнее, то, как видно, дело не в статьях.

Конечно, легко идти за огневым ва­лом и забирать пленных, но даже на войне это не всегда бывает, а в жизни идей такие победы вообще невозмож­ны. Грубые и часто невежественные статьи против модернистских течений, равные административным жестам, в немалой степени способствовали обрат­ному движению умов и дали противни­кам ленинизма возможность незаконно присвоить себе такие козыри, как творчество, свобода личного вкуса, тер­пимость. Вот почему возвращение к «огню» не поможет социалистической культуре в тех ее затруднениях, кото­рые описаны В. Баленком.

Что же ей поможет? Возьмите в ка­честве примера поведение упомянутой выше группы двенадцати художников-реалистов, продолжающих честно де­лать свое дело, любовно и добросовест­но писать окружающую действитель­ность, презирая обвинения в эпигонст­ве, дешевое умничанье и угождение копеечной моде. Вот люди, которым цены нет! Никто не скажет, что они реалисты потопу, что это дает им ка­кую-нибудь монополию, облегчает публичный успех. Если верить профес­сору, объявившему их живыми мерт­вецами, они как бы плывут против течения. Но подлинному искусству это не страшно, как доказывает вся его многовековая история. Не унывайте! Глупая мода пройдет, а то, что сделано крепко, на века, будет жить. Недаром сам Дали, которым, как рассказывает В. Баленок, восхищаются некоторые наивные юнцы, сказал, обращаясь к богатым коллекционерам: продавайте ваш модный ширпотреб, покупайте Мейсонье (художник-реалист прошлого века, память которого долго топтали поклонники новых вкусов)!

Львовский корреспондент требует, чтобы ему ясно сказали, является ли борьба против модернизма «сугубо личным делом» или это дело общест­венное? Но опыт истории показывает, что если общественное дело не есть дело личностей, составляющих общест­во, то оно не является и подлинно об­щественным делом. Вопрос имеет раз­ные стороны. Прежде всего — правовую, гражданскую. Художественные вкусы, как и религиозные убеждения, в граж­данском смысле является личным де­лом каждого. Принуждение здесь недопустимо и ведет к обратным результа­там. Ио если в гражданском смысле каждый имеет право наслаждаться сво­ими радостями, будь это «абстрактное искусство» или «фотореализм» (пока он не нарушает законов и не оскорбляет основы нравственной жизни), то с точ­ки зрения идейной, общественной, не может быть безразличия по отношению к таким вопросам. Я позволю себе здесь сослаться на более подробное изложение этого вопроса в моей книге «Искусство и современный мир» (2-е издание, 1978, с. 79—86).

Здесь, правда, также «личное дело» играет важную роль. Ибо мировоззре­ние философское, эстетические нельзя просто заучить или принять в дисци­плинарном порядке, его нужно понять, усвоить, следовать ему с убеждением. И трудно назвать человека личностью, если он не имеет твердых обществен­ных убеждений. Особенно люди, называющие себя коммунистами, последова­телями Маркса и Ленина, не могут быть безразличны к принципиальным вопросам мировоззрения. Это уже дело не права (которое всегда носит более или менее формальный характер), а содержания наших идей, дело истины, которая не терпит равнодушного отно­шения к ней в примирения с тем, что ей чуждо. Верующего человека следу­ет уважать, это его личное дело. Но если кто-нибудь, называя себя после­дователем Ленина, марксистом нашего времени, заигрывает с религиозными идеями, оправдывая это задачами твор­чества и свободы взглядов, он заслу­живает самой суровой критики, как те «философские безголовцы», о которых писал Ленин семьдесят лет назад.

Допустим, что в каком-нибудь совет­ском журнале приютились идеи, род­ственные западной идеалистической философии двадцатого века, «неомарк­сизму» или нашим отечественным рет­роградным идеям начала века. Это еще не большая беда, лишь бы существо­вал другой журнал, способный взять на себя последовательную защиту ми­ровоззрения ленинизма, не допуская смешения идей и даже решительно, но справедливо преследуя своей критикой «философских безголовцев». А если нужно для этого опереться на авто­ритетные источники, достаточно вспом­нить решения съездов партии по воп­росам идеологии.

Догматизм мы с В. Баленком защи­щать не будем, не должны, но догма­тическая эклектика, дошедшая уже до Львова и предписывающая сегодня одно, завтра другое в одном и том же, к сожалению, не лучшем направлении, нас естественно возмущает. Как лич­ности мы обязаны бороться с лей, чтобы растущее общественное мнение не проняло за эликсир те духовные наркотики, которыми давно уже кормят его в буржуазных охранах.

Автор письма из Львова может возразить, что положиться на стихийную борьбу идей в искусстве, как и в дру­гих областях духовной жизни, нельзя. Это верно. Там, где господствует сти­хия, все равно полезут на первый план какие-нибудь организованные «группы давления», дельцы и демагоги, желаю­щие командовать другими, как мы это ясно видим на примере мнимо свобод­ной жизни художественных течении в западных странах, где деспотическая анархия тесно связана с рекламой и господством денег. Полная свобода те­чений в искусстве — невозможная на деле, пустая абстракция. К тому же надобно знать, что реализм — это не одно из течений, а глубокая основа всякого подлинного искусства. Если со­циалистическое государство обязали охранять формальную свободу каждого иметь личные вкусы, то не менее того задачей его является художественное воспитание народа в самом высоком смысле этого слова. О таком государ­стве мечтали Платон и Аристотель, ве­ликие социалисты-утописты, Дидро, Лессинг, Гете. И отрекаясь от этого идеала в наши дни, мы допустили бы роковую уступку упадочной буржуаз­ной идеологии. Другой вопрос как провести такой идеал в практику жизни, не унижая его.

Доказано, что в мире идей админи­стративные жесты приносят только вред. Напротив, спокойный минимум организационной работы, необходимой для того, чтобы обеспечить возмож­ность развития реалистической художе­ственной культуры и общий подъем зрелой, основанной на лучших завое­ваниях человеческого духа обществен­ной мысли, не повредит никому. Что же касается художественной школы, то защищать ее от напора разлагающих анархических тенденций — дело святое. Ну, а если все-таки догматическая эклектика последних лет будет расти и нам с В. Баленком и другими убежденными сторонниками реализма в ис­кусстве придется пережить некоторые испытания, что тогда? Плакать не станем. По крайней мере будет ясно, что мы придерживаемся эстетики социали­стического реализма не ради выгоды, не потому, что хотим присвоить себе какую-нибудь общественную привиле­гию, а потому, что это наше личное дело, «сугубо личное дело» служить высокому культурному идеалу Маркса и Ленина. Симпатии большинства бу­дут на нашей стороне, и если кто-нибудь раньше колебался, что мы хотим подавить его личную волю это поможет ему сделать выбор.