|
Валентин Мастюков / ТАСС |
Илья Глазунов оказался художником, заполнившим собой огромное вакуумное поле. Можно сказать, что, подобно богам Эпикура, он пребывает в межмировых пространствах. С одной стороны, есть профессиональная среда историков искусства, которая его просто не замечала. Студенту искусствоведческого факультета на экзамене по русскому искусству ХХ и ХХI веков приходится запоминать десятки имен художников — имя Глазунова там не могло и не может встретиться никогда. В том сообществе, где годами изучают грамоту академического рисунка, законы перспективы, цветовой гармонии, анатомии, композиционного построения, технику лессировок, творчество его не обсуждается. Под словом «реализм» здесь понимается нечто иное, к чему полотна Глазунова не могут иметь никакого отношения.
Более доброжелательно к Илье Сергеевичу настроены самые радикальные авангардистские круги: они видят в нем бессознательный вариант отечественного поп-арта. Коллажную работу с образами массовой интеллигентской культуры, или вариант того, что называется Bad Painting («плохая живопись»), или концептуального художника, доведшего до логического конца принцип: идея — все, исполнение не имеет значения.
 |
Картина Илья Глазунова «Рынок демократии». Санкт-Петербург, 3 ноября 2011 года |
Ее самобытность определяется удивительной, запредельной гармонией разработанных в ней идей и формой их воплощения. Илья Сергеевич нащупывает свой собственный стиль в 1960-е годы, вместе со своими сверстниками-художниками ища способ избавиться от всего, что напоминало хоть отдаленно сталинский соцреализм. Глазунов доводит свои находки до совершеннейшей чистоты в 1970-е — именно тогда его искусство окончательно кристаллизуется, и в этом смысле он навсегда остается художником именно тех лет. То, что захватывало тогда советскую интеллигенцию, каталогизируется им с невероятной дотошностью. Чтобы понять и содержательный, и образный ряд его картин, надо оказаться в небольшой московской квартире середины 1970-х годов, где образованный хозяин держит на стене иконостас из портретов (перефотографированных из труднодоступных книг) близких ему по духу людей: Столыпина, Николая I, Достоевского, Леонтьева и далее по списку. Где собираются предметы старого крестьянского быта, привезенные из далеких деревень, олицетворяющие «лад», утраченный золотой век. Где фотографии взорванных храмов соседствуют с вырезанными из журналов «бесами», в число которых могли попасть все нарушители общественного спокойствия от декабристов до большевиков.
Весь глубочайший реализм Глазунова заключается в портретировании сознания этой среды, вытащенной его кистью на божий свет. Для чуткого слуха уже тогда было понятно, что именно среди этих стен вызревает новое идейное будущее — с его представлением о бесконечном зле Октябрьского переворота, любовью к монархии, отвращением к гниющему Западу и религиозными исканиями. Должно было пройти совсем немного по историческим масштабам времени, чтобы эти идеи стали окончательно господствующими.
 |
Репродукция картины «Внуки Гостомысла: Рюрик, Трувор, Синеус» — |
Соединив лубок с «Миром искусства», огромные глаза домонгольской иконописи с отсветами экспрессионистических пожаров, непосредственность наивного искусства с воспоминаниями о советской художественной школе 1950-х годов, и наполнив все это огнем неподдельной страсти, Глазунов выработал свой неповторимый язык; язык намного более понятный, чем тот на котором любят говорить специалисты, — и был услышан.
Но мир, воспетый им с такою чудной силой, сегодня переживает свой зенит и, похоже, начинает клониться к закату.
Что ждет в будущем музей Ильи Сергеевича Глазунова, находящийся прямо напротив ГМИИ? Когда улягутся все страсти, когда все острейшие вопросы, будоражившие умы в середине 1970-х, будут переформулированы, и в жизнь вступит совсем новое поколение, для которого 1990-е — это уже далекий ХХ век, тогда опять вспомнят про важность профессиональных оценок. Тогда музей войдет органической составной частью в Музейный квартал, и молодые искусствоведы будут работать над его новой экспозицией.