Гутов Д

Все движение истории, как известно из экономическо-философских рукописей 1844 года, есть действительный акт порождения коммунизма. Некоторые моменты этой всемирной драмы обладают особой, исключительной ценностью. Так 40-е годы 19 века навсегда станутся моментом величайшего мыслительного переворота, первым явлением самосознания коммунизма, в форме столь прекрасной, что обаяние ее никогда не будет утрачено.

Одна из глубочайших идей Маркса, высказанных в рукописях 1844 года, не получила в его текстах дальнейшего развития. Речь, как догадался читатель, идет о том, что Маркс называл совершенно грубым и непродуманным коммунизмом, который выступает как всеобщая частная собственность и является только формой проявления гнусности последней. Этот коммунизм еще не уяснил себе положительной сущности частной собственности и еще находится в плену у нее, заражен ею.

Реальный ход материального мира, уточняющий значение слов в текстах часто недоступных для немедленного понимания, сильно потрудился за прошедшие полтора столетия, чтобы немного прояснить эти полторы страницы текста Маркса. Я помню, как этот отрывок читался школьниками в позднем СССР, служа лучшим описанием собственной жизни. Коммунизм, отрицающий повсюду личность человека, выступающий как завершение зависти и нивелирования, коммунизм для которого общность есть общность труда и равенство заработной платы, выплачиваемой общиной как всеобщим капиталистом, коммунизм, возвращающийся к неестественной простоте бедного и не имеющего потребностей человека, который не только не возвысился над уровнем частной собственности, но даже и не дорос еще до нее, был реальностью, которую трудно забыть. (А вот фрагменты про отчуждение из той же книги, изучаемые западными сверстниками, мало что тогда говорили неокрепшему уму).

Впрочем, нет такого закона, чтобы время все делало только понятней. Оно обладает и обратной силой, и, похоже, значительно более могучей, стирать значения, затемнять суть дела. Насколько сегодня реальным историческим содержанием наполнены мысли Маркса о грубом коммунизме, настолько же его определения коммунизма истинного, являющегося положительным упразднением частной собственности, (когда-то обладавшие прямым практическим значением), звучат как гениальная поэзия, обращенная скорее к чувству, чем к разуму. Коммунизм «есть подлинное разрешение противоречия между человеком и природой, человеком и человеком, подлинное разрешение спора между существованием и сущностью, между опредмечиванием и самоутверждением, между свободой и необходимостью, между индивидом и родом. Он – решение загадки истории, и он знает, что он есть это решение». Прекрасные, возвышенные слова.

В предисловии к итальянскому изданию Манифеста коммунистической партии 1893 года, Энгельс писал о Данте, колоссальная фигура которого отметила конец феодального средневековья и начало современной капиталистической эры. Теперь, пишет Энгельс, как и в 1300 г., наступает новая историческая эра. Даст ли она нам нового Данте, который запечатлеет час ее рождения? К тому времени, когда Энгельс ставил этот вопрос, Данте нового времени, Маркс, уже 10 лет покоился на Хайгетском кладбище в Лондоне. Кто кроме тупиц может сомневаться в том, что в его лице перед нами великая литература. Работа над пониманием ее конкретного смысла – главная задача нашего времени.

Одно из возможных и необходимых движений в этом направлении изучение истории чтения и применения идей Маркса в ключевые исторические моменты, например, в практике Ленина. Предельно важными здесь представляются и советские 1930-е годы, одно из самых темных и закрытых десятилетий истории, насквозь мифологизированное, полное глубоких противоречий. С точки зрения интересующего нас сюжета, значение этого времени трудно переоценить. Никогда еще в жизни человечества практическое осуществление коммунизма не казалось столь близким, никогда крушение замысла не было столь трагическим. На теорию Маркса это время проливает освещение исключительное по интенсивности и своеобразию. Несколько написанных тогда марксистских страниц заслуживают того, чтобы быть спасенными от забвения. Найти их, дать к ним исторический комментарий и ввести в круг внимания людей, не безразличных к марксизму - так можно очертить задачу, поставленную небольшой группой художников создавших в Москве «Институт Лифшица».

Предыстория его возникновения такова. В самом конце 1980-х годов, на фоне набиравшей в СССР обороты антикоммунистической истерии, несколько художников интересующихся вопросами теории обратили внимание на странный феномен. Тексты одного из авторов книг на темы эстетики, Михаила Лифшица (1905-1983), считавшимся наиболее деревянным ортодоксом, еще сталинского пошиба, несколько отличались от традиционного бессмысленного советского догматизма. Девиации выглядели не столь значительными, но по мере всматривания в них оказывались все более интересными. Сам Лифшиц, в присущем ему балансирующем на грани фола стиле так характеризовал свое отношение с коммунистической партией: «Я всегда придерживался правила святого Киприана: «Нет спасения иначе, как в церкви». В его текстах действительно присутствует этот церковный антураж, нагромождение мертвых формул, схоластических оборотов, ритуальных выражений, принятых в советское время, но, надо сказать в совершенно преображенном виде. Лифшиц сознательно игнорирует факт стертости тех или иных слов из марксистского словаря, употребляя их в первозданном значении. Разрушая любую банальность интонацией и энергией стиля.

Суть сделанного в конце 1980-х годов открытия сводилась к тому, что при всем внешнем сходстве, Лифшиц, имеет мало общего с советской ортодоксальной философией, а его способ чтения Маркса практически не имеет аналогов. Впечатление было довольно ошеломляющее. Как будто ты шел по уличному развалу недорогих халтурных картин, подделок под классику, и вдруг заметил, что перед тобой натюрморт Шардена. За те же деньги, в грязи, и никому ненужный. Ты говоришь: ребята, это же Шарден! Тебе отвечают: он тут уже 50 лет валяется, никто не берет, к тому же все кругом из таких же Шарденов состоит. Действительно, отличить не легко. Тем более что автор сознательно все сделал для того, чтобы из этого ряда не слишком выпадать, жестко формулируя кредо: мудрость, и не только народная, учит, что нужно быть как все. Лишенное рекламной вывески, написанное им рассчитано только на понимание, сказано тихим голосом. Как он однажды заметил: В наше время, когда так много шума, никто не обратил бы внимания на теоретические идеи изданные, например, под названием «Опыты» или «Характеристики».

Разворачивающаяся в предельно враждебном окружении в течение нескольких лет инициатива неторопливого чтения и обсуждения этих неброских текстов, в 1994 году была оформлена как «Института Лифшица». Два основные направлениями его работы – исследовательская и просветительская. Основными участниками были собраны довольно полные библиотеки, включающие, прежде всего книги и статьи самого Лифшица, большая часть из которых является библиографической редкостью. Значительная часть текстов была переведена в электронный вид, и является теперь общедоступной.

(См. так же: Gutov Dimitrij, Die marxisitisch-leninstische Ästhetik in der postkommunistischen Epoche. Michael Lifsic, in: Groys, Boris, von der Heiden, Anne, Weibel, Peter (Hg.), Zurück aus der Zukunft. Osteuropäische Kulturen im Zeitalter des Postkommunismus, Frankfurt am Main 2005. Suhrkamp, pp. 709 – 737). http://gutov.ru/texti/Marx-aesthetics-G.htm

Так как основными участниками проекта являются художники, то часть его активности разворачивается в выставочном пространстве, где экспонируются созданные в рамках проекта фотографии, фильмы, живопись, а так же проходят встречи и семинары, иногда в виде перформансов.

О деятельности «Института» См. »Die Lehre von Marx ist allmächtig, weil sie wahr ist«, Springerin Band XI Heft 4 / Band XII Heft 1 – Winter 2006 – Kollektive Amnesien P. 22-26 http://gutov.ru/texti/doctrine%20marx/Marx%27s%20Doctrine%20-%20English.htm (на английском)

См. так же Complete agreement is the ideal of the human race
Newspaper “What is to be done?”
Issue № 9, May 2005. (http://gutov.ru/texti/edinomislie_eng.htm)

Особое направление деятельности «Института» изучение реальных обстоятельств жизни Лифшица. Работа строится в первую очередь на том, чтобы перечитать его тексты на фоне политических и художественных дебатов советской эпохи. За 100 лет прошедшие с момента его рождения ситуация в стране менялась многократно и кардинальнейшим образом. Но принципиальные взгляды Лифшица оставались неизменными с середины 1920-х годов, шла только их дальнейшая разработка. И то, что в одной ситуации звучало как вызов, в другой выглядело как предельная сервильность, чтобы после очередного перевороты опять походить на провокацию. Конечно, мысль должна уметь сама за себя постоять, но так как мы не можем ее воспринимать в чистоте, без учета отношений времени, то лучше учитывать все полноту этих отношений.

В биографии Лифшица находит себе отражение судьба марксизма в СССР. Он родился в 1905 году в небольшом украинском городе Мелитополе. Ему 12 лет, когда в стране совершается Октябрьская революция. В 15 лет, среди гражданской войны, голода и тифа, ему в руки попадают книги Ленина, определившие его первые глубокие впечатления от философии. В 1922 году Лифшиц, мечтающий стать художником, приезжает в Москву и поступает во ВХУТЕМАС, первую в мире цитадель грядущей пролетарской культуры, оплот самого радикального новаторства. Здесь в середине 1920-х годов его начинает интересовать немецкая диалектика, он занимается немецким языком, штудирует Шеллинга, Гегеля и Маркса и приходит к самостоятельным взглядам на искусство, по его собственным словам: «окрашенным в общий тон возрождения художественной классики на почве нового, созданного революцией общественного строя». Он называет это, отрицанием разложения, в котором оказались духовные ценности человечества на исходе старой классовой цивилизации.

В 22 года Лифшиц пишет свои первые теоретические работы, «Об эстетических взглядах Маркса» и «Диалектика в истории искусства». Выработанные им формулировки: «Вопреки ходячим фразам нашего века абсолютная красота существует так же как абсолютная истина», «Релятивизм есть диалектика дураков», «Наступает время сказать прощай мышиной возне рефлексии», водят его в острейший конфликт с авангардистским окружением и преподавателями. Дальнейшая учеба для него становится невозможной.

В 1927 году, Лифшиц делает открытие, что у Маркса была своя система эстетических взглядов, чего тогда не подозревал никто. Разрабатывая этот сюжет, он начинает собирать материалы к антологии "Маркс и Энгельс об искусстве", выходящей впервые в 1933 году и потом многократно переиздававшейся на многих языках, (часто слегка перекомпонованная не в лучшую сторону и уже с другими именами составителей на обложке). В этом же году выходит исследование Лифшица «Эстетические взгляды Маркса», (The Philosophy of Art of Karl Marx), переизданная в Нью-Йорке в 1938, а потом в Лондоне в 1973 и 1976 году (с предисловием Тери Иглетона Terry Eagleton). Этот текст, написанный Лифшицем, когда ему было 28 лет, является его единственной книгой известной в англоязычном мире. Даже те, кто ценят ее достаточно высоко, не подозревают, что Лифшиц продолжал интенсивно работать над вопросом о марксистском взгляде на искусство еще ровно 50 лет.

1930-е годы, особенно их начало, главное десятилетие в жизни Лифшица. Эпоха, когда были сформулированы его основные идеи. В 1935 году он публикует книгу "Вопросы искусства и философии", сборник его первых важнейших текстов по истории общественной мысли. Вокруг него собирается небольшой круг единомышленников, создающих журнал «Литературный критик». Лифшиц находится в эпицентре интеллектуальных дискуссий о судьбах искусства в обществе, избавленном от отчуждения, Его популярность, особенно в студенческой среде огромна. Мне приходилось встречать стариков, удивлявшихся тому, что сегодня кто-то заинтересовался давно забытым автором, кумиром их молодости.

В 1937 году в стране идет массовый террор. К этому времени литературная активность Лифшица почти останавливается. В 1941 году он уходит на фронт, получает ранение. "После войны, вспоминал он, многое изменилось, и время было нелегкое. По возвращении с военной службы я чувствовал себя вполне забытым, где-то на дне, а надо мной была океанская толща довольно мутной воды».

Начало того, что принято называть хрущевской оттепелью, эпохой десталинизации, было отмечено публикацией в журнале "Новый мир" статьи Лифшица "Дневник Мариэтты Шагинян" (1954. №2), памфлета, в котором он дал портрет сталинской интеллигенции с ее пустозвонством, двоемыслием, с поразительным сочетанием эпического восторга с безразличием и равнодушием к делу. Резонанс этой публикации был колоссален. Со стороны официальных партийных органов Лифшиц был обвинен в "нездоровом, мещанском нигилизме", в «проповеди антипатриотических концепций» и опять на долгие годы лишен доступа широкой читательской аудитории.

Слава, хотя и скандальная, обрушивается на Лифшица в середине 1960-х годов, после того как он публикует в 1966 году в Литературной газете свой памфлет против современного искусства "Почему я не модернист?", а спустя два года издает книгу "Кризис безобразия. От кубизма к поп-арт" (М., 1968), в которой подвергает жесточайшей критике весь эстетический проект ХХ века. По сути, в этой книге были развиты идеи, сформулированные им еще во времена ВХУТЕМАСа. Им отвергается не просто буржуазный мир, но и те гипертрофированные формы протеста против него, которые Ленин называл детской болезнью левизны в коммунизме.

Для читателей, в массе своей не имевших ни малейшего представления о той роли, которую Лифшиц играл в 30-е годы, не помнящей и публикаций начала 50-х, автор, поставивший под сомнение прогрессивность современного искусства, становится живым воплощением обскурантизма и мракобесия, взявшимся неизвестно откуда.

В 1972 году Лифшиц издает книгу «Карл Маркс. Искусство и общественный идеал», в которой собирает в свои работы написанные с 27 по 1967 год. Он прекрасно понимает, как будут восприняты эти тексты в эпоху массового отказа советской интеллигенции от марксизма. В 1973 году, за эту книгу, Лифшицу, которому уже почти 70 лет, и у которого нет ни только никаких званий, но и справки об образовании, присваивают степень доктора философских наук, а вскоре делают и академиком. В общественном мнении за ним закрепляется слава самого консервативного и реакционного писателя эпохи Брежнева.

В последние годы жизни Лифшиц работает над систематизацией идей высказанных в начале 1930-х годов, но в силу драматических обстоятельств жизни не получивших дальнейшего развития. В 1983 году он скоропостижно умирает, не успев закончить многие из начатых им работ. Не увидев опубликованным многое из того, что было им завешено. Его громадный архив остался в многочисленных папках, (числом около 700), в оформлении которых, кстати, чувствовалась рука художника прошедшего школу Вхутемаса.

В 1985 году публикуется книга Лифшица «В мире эстетики», с одним из его важнейших теоретических текстов «Человек 30-х годов». С 1984 по 1988 год выходит его трехтомник, и если что-то происходило в жизни автора невпопад, то эти посмертные публикации стали апогеем несвоевременности. За окном бушует горбачевская перестройка. На повестке дня стоит избавление от доставшего всех советского строя. За исключением небольшой группы энтузиастов на книги никто не обращает ни малейшего внимания.

Но, кажется, пора дать слово и самому Лифшицу. В недавно опубликованной книге его черновиков есть такой отрывок: « Ошибка великих людей - они думают, что понимают их не только в denotatio, но и в connotatio[1], по средневековой терминологии. Между тем они, правда, вынуждены говорить совсем не то, что у них на уме, но именно так и говорят, а читатели и слушатели, особенно их потомство, которым неизвестен ни умственный фольклор эпохи, ни реальные отношения времени принимают их слова буквально.

Такова была судьба Гегеля с его полицейским прусским идеалом, такова судьба Чернышевского с его парадоксальными упрощениями. Такова судьба всех великих консерваторов человечества, у которых их пытливая передовая мысль необходимо должна была выражаться в превращенной и даже обратной форме.

Но если великие люди были вынуждены делать эту ошибку, если они без вины виноваты, то нам, обыкновенным людям, читая их произведения, не нужно следовать за ними в этом и повторять их ошибку». (Мих. Лифшиц. Что такое классика? М. 2004, с. 106-107)

Это наблюдение относится, конечно, и к самому Лифшицу. Но нам сейчас важно, что в этом фрагменте речь идет и о Марксе. Формулируя нашу тему может быть слишком резко, скажем, что 1930-е годы открыли такой способ чтения Маркса, который не все его слова принимает совершенно буквально.

Всем памятно, как обошелся с вечными истинами свободы, справедливости, религии и нравственности «Манифест коммунистической партии». Они были объявлены производными обществ двигавшихся в рамках классовых противоположностей, идеями, унаследованными от прошлого, самый решительный разрыв с которыми необходим и неизбежен. Аффектация относительности надстройки, релятивизация нетленных норм старого мира, были необходимы в условиях реальной борьбы, как полемический прием, как парадоксальное упрощение, нередко эпатажное.

В условиях уже совсем другой борьбы, в 20-е и 30-е годы ХХ века, именно эту особенность письма Лифшиц характеризует словами: «великие люди вынуждены говорить совсем не то, что у них на уме». Тем важнее понять и усвоить внутреннее содержание учения Маркса, которое он не считал нужным, особенно в зрелые годы, часто экспонировать. Раскрыть латентную струю, (Лифшиц называет ее культурно-антропологической), постоянно в нем присутствующую. За вскрытой Марксом социально-экономической сущностью общественных порядков надо было рассмотреть его философию культуры, или, шире, философию истории.

То значение, которое с конца 1920-х годов приобретает у Лифшица изучение представлений Маркса об искусстве, связанно именно с этим. В своих черновиках он пишет: «Предмет самое главное. Человек может внести свой вклад только, если он имеет возможность опереться на особый предмет. У меня такие возможности были ограничены и единственное, чем я мог проявить себя, сказать свое слово - это было открытие эстетика Маркса. Согласен, что это не столь существенно, хотя к этому предмету не сводится приложенный к нему метод анализа. Но зачем же отнимать у меня мой малый предмет? Пусть хоть он останется за мною, как молитвенный коврик за бедным дервишем». (Мих. Лифшиц. Что такое классика? М., 2004, с. 158)

Этот бедный коврик, «не столь существенный» предмет, служил ключом к тому, что Лифшиц называл осторожным возрождением абсолютного содержания марксизма. «Подлинная марксистская классика, - пишет он, далеко не чужда абсолютной точке зрения, для которой истина, справедливость, красота не условность времени, а высшее содержание самой классовой борьбы, и подлинные ценности вообще принадлежат к объективным предикатам самой действительности». (Контекст 1987, М., 1988, с. 295) Это уже был Маркс, читаемый не только через Гегеля, но и Платона.

Не было, да похоже и нет, никакого другого способа понять смысл той знаменитой цитаты из введения к «Грюндриссе», где Маркс говорит о несоответствии периодов расцвета искусства развитию материальной основы общества, и о трудности вопроса, почему искусство прошедших эпох способно доставлять нам художественное наслаждение. Цитаты, которая вместе с Гегелевской концепцией смерти искусства, в 1930-е годы становится центральной для марксистского понимания художественного творчества от Беньямина до Лукача, от Макса Рафаэля до Лифшица.

Все внимание последнего концентрируется на разработке материалистической концепции абсолютной истины (теории отражения в его терминологии). «В этом отношении, пишет он, серьезным соперником марксизма является только богословие. Все остальное представляется чем-то промежуточным, недодуманным и стыдливо прикрытым изысканной, но безвкусной фразой». В тексте «Человек 30-х годов», этом кратком путеводителе по советским дискуссиям того времени, Лифшиц в своей манере простака называет одну из глав «Истина существует». «Слово истина, пишет он, звучит очень громко, и, произнося его, я всякий раз испытываю чувство неловкости. Но если читатель найдет, что в употреблении этого великого слова я позволил себе что-нибудь лишнее, прошу принять смягчающие вину обстоятельства. Идея безусловной, хотя и относительной в историческом смысле истины не так очевидна и не так доступна в наши дни, как может показаться на первый взгляд. Поэтому и высказывать ее вовсе не значит ломиться в открытую дверь. Совсем нет». (Мих. Лифшиц. В мире эстетики. М., 1985, с. 247).

Этот полный печальной иронии абзац отсылает нас к тому пониманию истины, как соответствия предмета своему понятию, которое прояснялось в 1930-е годы. За самыми отвлеченными формулировками тех лет стояла судьба революции, судьба общественного идеала, коммунизма. В одной из черновых записей Лифшица читаем: «Гегель отчасти был прав, полагая, что история закончилась. Он был неправ лишь в том, что слишком рано поставил точку, но ведь и Маркс немного поспешил со своей Vorgeschichte. Факт тот, однако, что общество либо погибнет, либо станет равно себе, своему понятию. В этом прав Гегель». (Мих. Лифшиц. Что такое классика? М., 2004, с. 142-143)

Единственное в чем ошибся Маркс – это сроки. Ни одна формация не погибает, не исчерпав заложенные в ней возможности развития. Так что нам еще отпущено некоторое время на размышление, которое необходимо эффективно потратить. Так, чтобы в очередной раз не увидеть, как торжествует частная собственность, превращаясь во всеобщую, а потом опять в частную, только окрепнув.

Механизм перехода истинного коммунизма в грубый и неосмысленный, запущенный историей в 20-е и 30- годы прошлого века, получил у современников этой античной трагедии глубокое теоретическое рассмотрение. Одно из нехитрых наблюдений, сделанных человеком 30-х годов из опыта собственной жизни и чтения Маркса, можно сформулировать так: Действительность никогда и не при каких обстоятельствах не будет сообразовываться ни с каким нашим идеалом. Но это не значит, что в ней самой нет идеала, с которым уже надо сообразовываться нам. («Различие идеального от материального не безусловно, не uberschwenglih» заметил Ленин, конспектируя «Науку логики» Гегеля. В 1930-е годы эта мысль в фокусе всех споров об искусстве и не только).

Здесь в самом общем виде сформулирован выход из той дилеммы, которая и сегодня продолжает стоять перед человечеством, стремительно становящимся одним целым. С одной стороны пагубная самонадеянность интеллектуалов, считающих, что умные люди могут спроектировать экономику или общество лучше, чем кажущиеся хаотичными взаимодействия миллионов людей. Не понимающих, как многого они не знают и каким образом рынок использует все локализованное знание, которым обладает каждый из нас. (Эти обвинения в сторону коммунизма, есть не более, как имманентная часть его содержания. Критика мании величия сознания, грубое вмешательство которого в бытие всегда вызывает обратные силы, месть природы и общества, месть вещей, относится к лучшим страницам марксистской литературы).

С другой - пагубная самонадеянность интеллектуалов, считающих, что кажущиеся хаотичными взаимодействия миллионов людей, господство спроса и предложения, невидимой рукой распределяющее счастье и несчастье, есть лучший путь развития. Подобный прогресс, с каждым днем все больше завораживающий своей галлюциногенной скоростью, как мы помним из Маркса, всегда пил, пьет и будет пить нектар только из черепов проигравших в этой гонке за выживание.

Ждать, что этот бессознательный по определению процесс поумнеет, и читать ему на эти темы нотации, по меньшей мере, наивно. Но те, кто хочет в него хоть немного вмешаться обязаны поумнеть. Опыт 1930-х годов показал, что и сам разум, наш собственный продукт, может выходить из-под нашего контроля, господствовать над нами, идти в разрез с нашими ожиданиями и сводить на нет наши расчеты. Разум существовал всегда, заметил Маркс, но не всегда в разумной форме. Познай самого себя, умерь самого себя, найди истинный смысл существования – так была понята мудрость марксизма в 30-е годы.

Для слишком революционного уха это звучит, конечно, довольно не прогрессивно. Да, Маркса и Ленина то время поняло как великих консерваторов человечества, как людей, глубоко дороживших всей прежней культурой, и не имеющих ничего общего с неопатией. (Лифшиц обозначал этим неологизмом особый род недуга, погоню за всем новым). Читатель, ты, конечно, помнишь последнюю работу Ленина «Лучше меньше, да лучше». «Надо, пишет он, вовремя взяться за ум. Надо проникнуться спасительным недоверием к скоропалительно быстрому движению вперед». Усиление контроля над господствующими над нами вещными силами не должно опережать развитие контроля над нашим собственным разумом, о происхождении и тенденциях развития которого люди еще знают не всё.

Выработка сознательной формы сознания идет, хочет мир этого, или нет. Как через печальный опыт идут роды эмпирического бытия коммунизма - совершенной формы общественности, равной своему понятию, очищенной от эгоизма. Отсюда так важна для этого движения любовь к искусству, этот род бескорыстной страсти, (не бескорыстной страсти, а бескорыстной страсти, как говорил Лифшиц).

Революционное действие возникает там, где ему противостоит невыносимая сила. Недостаточно, чтобы это сила существовала. Она еще должна быть осознана как нечто, с чем смириться нельзя. Верно понятое, искусство делает жизнь в условиях тотальной купли продажи невыносимой. (В 1930-е годы в эстетике разрабатывалась тема пытки прекрасным). В древнерусской иконописи, в живописи Перуджино, в китайской туши в своих высоких классических образцах, а по сути всегда, (пока оно само соответствует своему понятию), искусство является частью коммунистического движения. Оно же является самой радикальной критикой существующего, критикой неверного отношения сознания к миру.

Советские 1930-е годы ставшие первыми свидетелями разворачивающегося поражения, которого еще не знала мировая история, оказались в исключительной ситуации. Говоря словами Гегеля, такое случается только один раз и только у одного народа. Самосознание этого времени бесценно для каждого, кто помнит, что пролетарские революции постоянно критикуют сами себя, с беспощадной основательностью высмеивают половинчатость, слабые стороны и негодность своих первых попыток. Учиться, учится и учится, как говорил Ленин. Интеллектуальный и художественный опыт очевидцев 30-х годов, воплощенный в прозе Платонова, в музыке Шостаковича, в творчестве Лифшица, должен стать неотъемлемой частью коммунизма, понятого не как сочиненный идеал, но как действительное движение, которое способно уничтожить современное состояние.

[1] Коннотативным понятием, по терминологии Вильгельма Оккама, является такое, которое наряду с первичным смыслом (in recto) несет в себе вторичное (in obliguo), другое значение. См. Historisches Woerterbuch der Philosophie, hrsg. von J. Ritter und K. Gruender, Bd. 2. Basel – Stuttgart, 1971. (Примечание публикатора текстов Лифшица, В. Арсланова).