Твардовский (и Солженицын)
На чем мы сошлись с Твардовским? На том именно, чего не может принять в силу
коренной своей и затаенной враждебности к Октябрьской революции Солженицын.
У нас была, у меня особенно, полная ясность на счет того, какова разница между
путем ленинским и путем сталинским, сознание того, что хорошего не жди, что
кровь льется большая, что каждый из нас только одной ногой на земле, и в то
же время, что есть глубокое основание, не ошибка какая-нибудь, не просто замысел
злодейский чей-нибудь в этом, а тяжкий противоречивый ход истории, сознание
отсутствия альтернативы. И все же - как Т(вардовский) и Казакевич удивились
моим словам в 1956 году!
Ответ Солженицыну:
- Вы, сударь, всем обязаны революции, которую ныне топчете. Чем бы вы были без
нее? Потомок южнорусских помещиков, "экономистов", вышедших из крестьян,
вы расточали бы имущество, накопленное предками-маклаками. В лучшем случае вы
были бы декадентским писателем, маленьким Буниным. Революция дала вам душевный
подъем, потом ужас, трагедию каторги, которая и стала важным содержанием, золотоносной
жилой вашего творчества. Революция сделала вас глубоким писателем.
- Выходит, что для того, чтобы сделать человека писателем, его нужно держать в лагере?
- Нет, выходит, что писателем
становится человек, переживший трагедию своего народа. И там, где вы говорите
как выразитель этой трагедии русской революции, не навязанной кем-нибудь, а
выросшей из того же корня (чего и опасался Ленин, которого вы теперь хаете,
как грязный обыватель), там вы социалистический, советский писатель и потому
писатель вообще. Но у вас "темечко не выдержало", как сказал Твардовский,
и теперь вы больше уже ничего не напишете. Пишите речи для сенатора Джонсона.
(На полях рукописи: Вторая трагедия, не совсем личная, но все-таки более личная.)
Солженицын осуждал Твардовского за то, что он пил. Это осуждение поспешное и несправедливое. Почему пил Твардовский? Потому что "веселие Руси есть пити, не можем без этого жити"? Но ведь и эта старейшая формула русского пьянства не такое пустое дело. Напротив, это одно из свидетельств первой великой ломки в истории человека вообще, от первобытной вольности животного к нелегкому и несправедливому ярму кровнородственного порядка и сельской общины, стало быть, цивилизации и, может быть, предвестье того, что будущее населения, жившего между Днепром и Волгой, не могло быть идиллией. Пьянство есть отдушина, сатурналия скованного духа. Помните знаменитый вопрос: "За что мы проснулись?" Отчего пил Мусоргский, отчего пил Полежаев? Только ли от того, что они хотели этим выразить или бессознательно выражали свою оппозицию гнету царского деспотизма? Не только. Еще от того, что не демоны власти, не злые люди создали это "темное царство", а сама история народа не обещала ему легкой жизни, запутала, закрепостила его снизу доверху, не открывая тех удобных средних путей, от которых можно отделаться одним лишь масленичным карнавалом.
При Сталине пьянство носило идеологический характер. Это одно из свидетельств того, что дальнейший подъем страны мог совершаться только ужасным, иррациональным, варварским путем, в котором переплетались черты великого энтузиазма и темной энергии. Пьянствовали разбойники, которые должны пьянствовать, заливая вином воспоминание о пролитой крови. Но они требовали, чтобы все пили, ибо это свидетельствовало о том, что все повязаны одной круговой порукой. При Сталине пьянство было не только отдушиной, но и показателем общественного положения, статуса, без которого просто невозможно было сделать что-нибудь в любой области, будь это конструкция самолетов или поэзия. Много пили во время войны, чтобы заставить себя забыть ужасы ее и особенно пожертвования чужими жизнями, большой кровью.
Но у Твардовского здесь было и выражение горя, сознания безысходных противоречий и тяжести народной судьбы, с которой он был связан, не только отдушина, но и своего рода жертвенный обряд, при полном сознании губительности такого образа жизни для самого себя. Это было и выражение внутреннего проклятия самому себе за необходимость соучастия в чем-то, камнем лежащем на сердце, когда выбора нет и все представляется фатальным, потому что действительно, то, чего хочет Солженицын, а может быть, и тогда хотел, не могло быть приемлемым для Твардовского. Он ведь не был обдуманно и хитро скрывающим свой образ мысли, враждебный революции. Он был ее сыном и убежденным сторонником.
Солженицын не пьет. Это рассказывал мне Твардовский с оттенком уважения к характеру, волевой натуре этого человека, с которым его свела судьба. Солженицын не пил потому, что он не был соучастником греха, исторического греха, сделавшего Россию мировой сверхдержавой. Он вел себя как сектант, похожий на тех самосжигателей, которые протестовали против революции Петра. Он не пьет еще потому, что его предки были не из гулящих кузнецов Смоленщины, а из степных южных кулаков, владевших экономиями.
Я того мужика уважаю,
Если он не пропьет урожаю.
Но уважают Солженицына за то, что он написал несколько литературных произведений, в которых отражена трагическая история Октябрьской революции, а не за то, что он происходит из среды, враждебной революции, не за то, что он ненавидит ее, и не за то, что он воздерживается от пьянства.
Твардовский
Это было пьянство идеологическое. Но не от отчаяния, не от того, что он хотел
запить нечистую совесть, робость свою, которая не позволяла ему, по словам Солженицына,
порвать с марксизмом, с общественным строем, созданным Октябрьской революцией.
Это весьма апологетическая по отношению к самому себе точка зрения Солженицына. Напротив, не Твардовский - писатель, не дошедший до нравственной чистоты Солженицына, а Солженицын, сошедший с нравственной высоты Твардовского, несмотря на все свои христианские фразы, в которые он не верит, потому что пересек бы и перевешал бы пол-России, если бы руки не были коротки.
Да, в мировоззрении Твардовского было противоречие, которое он хорошо чувствовал. Это было противоречие между тем, что необходимо должно совершиться, и тем, как оно совершается, если находиться к нему на близком расстоянии, рассматривать его как то, что совершается для меня, а не только для другого или объективно.
Одно дело понимать необходимость жертв, ну хотя бы на войне, и другое дело самому попасть под колесо или быть слишком близко к нему. Твардовский понимал, что в этой разнице между что и как таится большая историческая драма. Он понимал, что до поры до времени свести концы с концами нельзя. Для него было исключено то скороспелое сведение концов с концами, которое выражалось в психологии "пьющих и жрущих" (неразб.). И то скороспелое сведение концов с концами, представителем которого является Солженицын, знающий, кто виноват во всем - большевики, Ленин, может быть, немцы, а то и жиды, чего он еще не решается сказать.
Нет, Твардовский считал иначе. Он был поэт, поэт истинный, и мыслящий человек, то есть, как Пушкин, умел смотреть на трагедию глазами Шекспира, хотя это ему было до последней степени больно, не давало жить, гнало в трактир на странции Внуково, гнало в могилу.
Твардовский поддержал Солженицына именно потому, что у него также можно было подозревать присутствие такого взгляда. Оказалось, что не так. И слава богу, что у него не было по крайней мере этого разочарования. Хотя он уже сказал: "Темечко не выдержало".
Это не значит, что позиция художника осуждает на квиетизм. Но деятельность только во имя (неразб.), а не скороспелое сведение концов с концами. К тому же "слово тоже есть дело". Это ему очень понравилось.
Вот что было основой нашей близости. Правда, сначала он подозревал меня немного в излишнем протестантстве, потом в излишнем примирении с действительностью. Ни то, ни другое не отвечало реальности. Но это уже другая тема. Твардовский был человеком, доступным влиянию со стороны других, и так как он больше всего боялся за свою самостоятельность, то и получалось, что он всегда оказывался под влиянием людей ничтожных, по его представлению, безопасных. А каким может быть их влияние? Судите сами.
А. Т(вардовский) - "свинья под дубом" (...) и мурло - все из одного корня. А. Т(вардовский) - благороднейший из того, что эта стихия могла создать. Недаром он вышел из бедной России, на границе с нищей Белоруссией. Свинья - черноземный миллионер (...), кулак-помещик... (...) Мурло - самое сволочное из того, чего боялся Ленин.
"Дюжина ножей в спину революции" - это Ленин и про него[1]. Что знает - то хорошо, талант нужно ценить. Сам говорит, что страшно подумать, каким бы я стал писателем, если бы не... Еще страшнее, если бы не было О(ктябрьской) р(еволюции), которую он так презирает. Кем бы ты был? Сынком мотающим, купчиком? Дрянным демократишком, слабым Буниным? Нет, даже этого нет. Может быть, деятелем партии октябристов. Вот и диалектика, над которой он смеется.
А вменяет Ленину в вину формулу: "Чем хуже, тем лучше", разжигает войну и т. д. ...Самоцензура ему помогла. "Страшно подумать", как он мог бы все изгадить. Теперь вот свободен и ничтожен. Ирония, диалектика - написанное принадлежит не ему и работает в конце концов не на цели его.
Нельзя быть "вульгарным" в смысле выведения идеологии из биографии - это хором кричали вульгарнейшие социологи. Нельзя, однако, быть вульгарным и на счет социального бытия как узкой классовой среды, стоящей за писателем.
Но можно и нужно, проведя
понятие идеологического содержания через посредство всеобщего объективного исторического
начала, вернуться к биографии, к социальному происхождению. Если, конечно, такое
возвращение к своим первоосновам, к тому, что тебя породило, происходит на деле
с писателем... А это иногда бывает, и если бывает, может быть благословением
или, напротив, проклятием.
Вернулся ли Гесиод, образованный мифологист и знаток восточной образованности,
словесности? Какое-то возвращение к себе, к почве, к малому человечеству у Дидро
(ср. Casini, p. 12), у Монтеня, может быть, у Боккаччо? Если эта почва - дворянское
поместье, рождается что-то любопытное, но ограниченное - Буленвилье[2], Буагильбер[3].
Поиски возвращения - всегда получается симбиоз, например у Фета. Пушкин и его
"старая аристократия", может быть, самый высокий пример. Карамзин?
Другими словами, моя идея доброго консерватизма не ограничивается моментом консерватизма конструктивного, как, может быть, у Бальзака. Она заключает в себя и возвращение к своему месту, классу, сословию, происхождению семьи.
И это не просто исконное, первоначальное, но вторичное, прошедшее (неразб.) через вселенную, всеобщее, но необходимо не находящее в нем полного удовлетворения, вследствие, конечно, его абстрактности. Отсюда вторичный консерватизм, возвращение в свой дом и у Байрона, и у Пушкина.
Разумеется, от великого до смешного только один шаг. И часто мы видим, как после грандиозных риторических построений люди возвращаются на гноище свое. Так можно говорить от имени 60 миллионов загубленных жизней и кончать обидой ei-devant[4], ненавистью к Чернышевскому, к Ленину, к водам Сиваша, которые отхлынули в момент наступления курсантов. Крестьянам жилось не худо при крепостном праве? Ах, милый заступник за человечество, верующий христианин - дай вам виселицы да шомпола, вы перевешаете, пересечете пол-России. И ни одной позитивной идеи в обоснование своей ненависти, только месть. А кланяться надо, благодарить. Революция из вас человека сделала, "художника" (...).
Кто-то рассказывал. Вечер у нэпмана, артисты, художники. Встает одна: " Я пью за того, кому революция дала все, за хозяина дома. Он покровитель искусства. А кем бы он был без нее? Дерьмо".
Твардовский
К вопросу о "друзьях" и "тяжелом (?) допотопном марксизме"
В начале своей жизни он очень хотел понять теорию социализма, но подъем его
совпал с падением авторитета теории и восхождением торгашеского принципа "житейской
практики", которая широко проникала и в литературу. Конец целой эпохи русской
жизни, закончившейся Плехановым, Лениным, Луначарским. Теперь нужно было начинать
сначала. Но - тридцатые годы, век Августа, виллы в Переделкино, "критик
- подносчик кирпичей на стройке, где работает писатель" (Фадеев).
Твардовский начинает ощущать
это освобождение от обязанностей подчинения мысли определенной теоретической
дисциплине, "ископаемому допотопному марксизму", которое включено
в основание сановников пера. В этом смысле он не имел друзей, он имел слишком
разных друзей... Его попытки помирить меня с Фадеевым. Фадеев в его отношениях
со мной. Правда, на теорию ложится тень и от
o (неразб.) изуверства
o и от жалкого (неразб.) Солж(еницын) - самый обыкновенный продукт этого невежества
Твардовский
См. собств. пояснение к "Теркину".
o Не мог сказать о главном повороте темы, серьезном исполнении ее. Это тема
его жизни, энантиодромия подлинного и фальшивого, живого и мертвого. Она впервые
ясно обнаружилась не в 1937, а в 1941 году. Я помог ему осознать это главное.
См. мои "стихи", м(ежду) п(рочим), кот(орые) я
ему читал в 1942.
o Его замечания о форме - это несовершенно, но ...виден характер. Реальность
важнее совершенства. Это как завод, выстроенный и на костях, и не совсем на
месте. Вернее, электростанция. Но я бы так не мог, а это нужно для того, чтобы
быть явлением. И Т(вардовский) с его "двойственностью" (совсем не
той, кот(орую) имеет в виду Солженицын) есть плоть от плоти своего времени в
его лучших чертах. Тот же характер, но характер!
o Дополнение к этому. Как я ему сказал, что евреи не могут создать литературу
толстовского типа и почему. Мне не понравилось, что он не возразил, напротив
- понравилось. Но с моим фил(ософским) отношением к слабостям достойных людей
это меня не обидело: ведь мое еврейство для меня предмет шутки, а не лирики.
o Замечательное в нем, великое, хотя дураки не поймут. Глубоко серьезный тон
именно сквозь лубок; классика: сошествие в ад, но угадал - ведь это может быть
только травести (теперь). Великая роль объективной иронии в наше время вообще
- ср. с Зощенко (язык), но и другое.
Однажды Твардовский мне сказал: "Я все выдержу, но если будет худо моим детям - тогда уже не знаю". Он удивительно любил своих детей, и голос его при каждом разговоре о них становился даже каким-то плаксивым: "Мои бедные дети..." Бедными они ни в коем разе не были.
Он, как и все мы, предвидел разные возможности. "Можно, наверно, от меня добиться чего-нибудь. Но ведь это буду уже не я".
Позднее, при Никите, конечно, он мне сказал: "Если тебя заберут, я с этим не примирюсь".
Однажды в самую тяжкую пору, наверно, что-нибудь в 1952 г(оду), когда времени у меня было много, я, сидючи у себя в Третьяковке, под сводчатым потолком, в комнате за железной дверью, где у купца хранилась его казна, делал копию с иконы. Пришел Твардовский и со свойственным ему иногда мрачным юмором сказал: "Вот теперь, когда ты взялся это расписывать, тебя и заберут!"
Наша дружба с Твардовским имела свою сложность. В сущности говоря, мы встретились с ним на меже, двигаясь с разных сторон. Мне, правда, нелегко было идти, но я пришел все же к народу из книг и стал народник, конечно, не в идеологическом смысле, если угодно, марксист-народник, то есть просто человек, презирающий марксизм схоластический, бюрократический и не упускающий из виду то, ради чего это учение было создано. Я не доходил до таких крайностей, как тот народник, который, по выражению Михайловского, готов был оплакивать народный труд, потраченный на выработку пеньки, необходимой для изготовления веревки, на которой его собираются повесить. Но я все же был, хотя и не очень наследственным, но все же кающимся интеллигентом, то есть сознавал, как сознаю и теперь, свою историческую ответственность перед многими поколениями людей обыкновенной трудовой жизни, чьи сильные руки работают для того, чтобы мог погружаться в глубины философии, того же марксизма. Твардовский же при всей своей безусловной начитанности был именно сам народ, никто не мог бы ему сказать: "Ты народ, да не тот". Он был именно тот "черный народ", который призван править Русью, согласно известной балладе о Полкане-богатыре. Перечитывая теперь и отчасти знакомясь впервые с его стихотворным наследием, я еще раз убеждаюсь в том, как сильна была в нем эта народная черта.
Мы сознавали наши различия и смеялись над этим. Он звонил мне по утрам со словами: "Интеллигенция встает в девять часов" - и очень гордился тем, что сам всегда встает в пять. Я смеялся над его манерой пить чай из блюдечка, утверждая, что он делает это специально, чтобы доказать свое крестьянское происхождение. Смешная сторона его народности в настоящее время. И все же...
Его происхождение было поставлено под сомнение несправедливо. - История этого. Его подлинная народность. Важность этого для меня и до сих пор. Как я ему в шутку и сказал однажды: "Твардовские русскими не бывают. Ты однодворец польского происхождения". Он объяснил мне романтическую историю своей фамилии. Но (неразб.) сказал я ему тогда: "Одна фамилия Твардовский - это уже легенда". Помню, что он со смехом рассказывал, как некий Твардовский из Польши прислал ему письмо с целью счесться родством.
Население, вообще говоря, вещь смешанная. Русский патриотизм в Твардовском. Ни малейшего оттенка шовинизма по отношению к другим народам. Гордость была. Я однажды без желания польстить, конечно, этого не могло быть, сказал ему, что для того, чтобы рождать поэтов и писателей, нация должна иметь землю под ногами. Поэтому Россия - страна писателей и поэтов. У евреев их сравнительно мало, да и те, как Гейне, - "люди (неразб.) ума". Ему понравилось все же. Отношение к евреям.
Слабые стороны народности
в Твардовском.
Кстати, и самая слабая черта: недоверие, хозяйская боязнь быть обманутым, подвергнутым
влиянию другого, опасение за свою независимость.
И что из этого получилось.
У него были светлые глаза. Мне приходилось слышать: "Посмотрите, ведь у него пустые глаза!" Неправда, эти глаза не были пустые, но они видели пустоту. И это могло показаться даже страшным. Я представляю себе, что многие были испуганы и робели в его присутствии. Его действительно побаивались, и было за что- на воре и шапка горит, согласно пословице. Мне однажды Овечкин сказал в присутствии Твардовского: "У вас рентгеновский глаз". В литературе - может быть, но в жизни я завидовал холодному спокойствию, с которым Твардовский мог раздавить какого-нибудь жалкого слизняка. Существо это, может быть, и заслуживало такого обращения, но все же я чувствую себя слишком слабым, чтобы на близком расстоянии к живому давить его, кто бы он ни был. Я не ставлю себе это в заслугу, наоборот, считаю слабостью. То, что ты понимаешь на известной дистанции к предмету, не должно быть утрачено, когда ты остаешься с ним лицом к лицу, не должно растаять в жалости, сопереживании, "вчувствовании" в другой мир. Я завидовал уверенности в себе, которая проступала в этом сыне крестьянина, и прочности, с которой он стоял обеими ногами на своей земле. По этому поводу бывали у нас с ним разговоры, касающиеся сравнения разных национальностей с точки зрения их способности к литературному и другому творчеству, но содержание этих разговоров я не буду сейчас передавать.
Всякое человеческое достоинство легко переходит в недостаток, и должен сказать, что твердость в общении с другими людьми на близкодействии переходила у него иногда границу естественного. Случай с Немцовым.
Вообще беспощадность была в нем не только, когда он держал перо в руках. Твардовский мог быть деспотичен, капризен, мог обидеть и шуткой, нужно, однако, отдать ему справедливость. Сознание того, что сделал что-нибудь не так или сказал не так, как нужно, угнетало его, сохранялось в его памяти и могло отозваться много времени спустя. Кроме того, он был лишен зловредной обидчивости и терпел любую иронию над собой, если чувствовал, что реально основание ее.
Другое дело литература. 1) Наши с ним разногласия по делу о (далее неразборчиво).
Твардовский и Шостакович на заседании комитета по премиям Шостакович голосовал за премию Галине Серебряковой "Юность Маркса". Твардовский спросил его:
- Скажите, пожалуйста,
Вы голосовали по убеждению или по соображению?
- Конечно, по убеждению.
- В таком случае мне жаль вас.
Т(вардовский) ушел, уехал на дачу, а Ш(остакович) целый день доискивался его, желая, видимо, загладить дурное впечатление, оставшееся от этого разговора.
В конце концов через несколько дней Ш(остакович) все-таки нашел А. Т(вардовского) и просил о встрече. Т(вардовский) согласился, и согласился приехать к Ш(остаковичу), но разговор о голосовании отвел.
Со своей приметливостью
он между прочим не оставил без внимания тот факт, что жена Ш(остаковича) была
не старше жены его сына.
- Что мы будем пить? - спросил Ш(остакович).
- Что пьет хозяин.
Принесли графинчик водки, но после выпитой рюмки Ш(остакович) как-то нервно
засуетился и просил графин убрать. По словам Т(вардовского), он, может быть,
боялся увлечься зеленым змием.
"Группизм" -
растворение личности
- Твардовский рассказывал, что он однажды пьянствовал в обществе наших интеллигентов-писателей.
Борис Агапов, сильно подкрепившись, распахнул рубашку и выпятил пузо с возгласом:
"Заголимся, братия!", после чего пустился скакать.
o Историк Аврех, любитель
футбола, сказал мне: "Вы не понимаете, какая радость слиться с ревущей
толпой!" Сукины дети! Паяцы, мазохисты, вуайеры...
Во время винопития Твардовский любил повторять мой афоризм: "Так мы приближаемся
к абсолюту".
Его любимое изречение из Толстого: нет человека более широкого и (дальше не помню), чем русский мужик в состоянии первого подпития.
Действительно, в этом состоянии он был прекрасен, добр, умен до блеска, проницателен и весь в подъеме духа. О том, что бывало потом, не хочется вспоминать. Но это уже был не тот человек.
Твардовский:
Что сблизило нас во время войны? Энантиодромия Теркина (ситуации) - это первое.
Но сюда относится и другая сторона - смотреть на дело глазами Шекспира, понять
необходимость и простить оной.
Наше совместное отвращение ко всякой репетиловщине, суждению с точки зрения абстрактной целесообразности и домашней морали. Патриотич. взгляд Твардовского (Вольтер: нужно любить свою родину...).
Означает ли это фатализм? Элементы выбора у Твардовского, особенно в "Теркине на том свете". Теркин живой, и окружает его мертвая сыть. Теркин отойдет! А что касается бедствий - бедствий войны, да и прочих?
- Энгельс (неразб.): да сбудется пред (писанный ?) жребий! Или иначе: погодите, детки, дайте только срок, будет вам и белка, будет и свисток!
"Urerlebnis"[5] Гундольфа. Это так, хотя бывает не одно, а иногда оно всплывает в другом, не менее серьезном.
У Твардовского было три:
o коллективизация и раскулачивание как кризис советских 20-х годов;
o война как кризис 30-х;
o падение культа личности как полный "катарсис" всей его жизни, истиннное
Urerlebnis, к которому он всегда стремился, ибо результат только, по Гегелю,
есть начало.
Мой спор с Твардовским. Можно ли украсть... Он: "Ничего украсть нельзя!" Действительно, его подражатели усвоили только слабые стороны и вообще пустое. Но это и значит, что украсть можно, и можно все, кроме формы, того, как мы что-нибудь говорим, даже если речь идет о формальной стороне дела. Ибо форма вообще, в своем постоянном уточнении, конкретизации, есть последнее выражение личности, а ее уже отнять нельзя, разве вместе с жизнью или погашением ее в личности. Форма - та точка, в которой сочетаются общие, доступные обучению и воспроизведению черты и неповторимая единичность "первичной сущности" Аристотеля.
Твардовский: "незастегнутые
рифмы" (о стишках Евтушенко).
Мне не приходилось видеть другого человека, столь способного понимать прозу
жизни, как поэт Твардовский. Не скажу, что его суждения были для меня последней
инстанцией, но привычка соизмерять мои слова с тем, что подумал бы об этом А.Т(вардовский),
у меня всегда была и осталась. Это потому, что он был представителем большой
сферы жизни. Анализ его был беспощадным и мужественным. Он был человек дельный,
деятель, в смысле Белинского.
Основной эффект его поэзии. В чем-то общем - эффект всей поэзии вообще. Вся мировая поэзия возникла из встречи поэзии с прозой.
Скрипка не должна звучать скрипично... виртуоз не должен извлекать слишком скрипичные звуки. Это было бы пошлостью или в крайнем случае музыкой ресторанного скрипача.
Кто не может выйти из плена химически чистой поэзии, тот вынужден компенсировать свою слабость, подбирая слова намеренно жесткие, грубошерстные или вульгарно-современные. А в те времена, когда действительно возвышенная поэзия еще не парила высоко над бедным миром...
Твардовский изучал мир через людей (и хотя он сам мне не раз говорил, что я оказал на него некоторое влияние), мне достаточно того, что он изучал меня (неразб.). Один мне сказал: "Так он через вас изучает действительность!"
Я сказал Твардовскому: "Выходит, Саша, что для полной народности тебе нехватает только дворянского происхождения. Некрасов знал, кому доверить журнал, а ты не знаешь".
Он мне: "Твой снобистский
марксизм".
Его любимое: "Интеллигенция встает в девять часов".
Твардовский - крестьянин в самом лучшем смысле слова. Но превосходные качества
имеют и обратные стороны.
Мои шутки с Твардовским. Он все хвастал, что его М(ария) И(лларионовна) сама пол моет, а моя жена нанимает помощницу. Так продолжалось, пока я ему не сказал:
- А ты шофера за сметаной
посылаешь?
Смирился. Забавно, что, будучи весьма богатым по нашим масштабам человеком,
он чувствовал себя крестьянином-бедняком. "Сегодня мы с М(арией) И(лларионовной)
пойдем к нашим буржуазным родственникам". Имелись в виду родители его зятя-инженера.
Твардовский: "Половой жизнью живете, а чемоданчик нести не можете?"
Мне до сих пор в высшей степени неловко и стыдно, когда носильщик берет мой чемодан, а в былые годы я вообще не мог выносить этого, разумеется, не от скупости. Таково было наше воспитание.
По моей общественной позиции я был очень близок к Твардовскому или он ко мне, что в сущности одно и то же. Я бы не стал говорить об этой близости, если бы не живая необходимость в свидетеле, близко знавшем его внутренний мир, более близко, чем многие его временные попутчики, стоявшие перед ним с открытым ртом или видевшие в его могучей фигуре только пьедестал для собственного возвышения. Необходимость в таком свидетеле вызвана тем, что...
Твардовский - стоик. Помню, как он однажды радовался, услышав от меня слова Вольтера: "Нужно любить свою родину, даже когда она доставляет тебе неприятности".
Я впервые услышал имя Твардовского от моего доброго друга покойной Елены Феликсовны Усиевич. (...) Несмотря на то, что живая (неразб.) поэзия меня, как уже было сказано, не так уж интересовала, я по настоянию Е. Усиевич пошел на вечер Твардовского в Доме литературов. Он читал цикл стихов о печнике Даниле. Стихи эти не показались мне особенного глубокими, но сам поэт произвел не меня большое впечатление. Лицо было светлым в буквальном смысле слова, оно излучало свет молодости, ума и смелой души. (...) Чем-то он напомнил мне Есенина, которого я несколько раз слышал в течение двадцатых годов, какая-то эманация русской народной красоты (неразб.)... благообразия. Но этот был крупнее, массивнее, на публику не играл. Помню, что у меня на всю жизнь осталось впечатление личной значительности, которое не обманывает.
70-е годы.
1. А. Солженицына
2. Буленвилье, Анри (1658-1722), французский историк, защитник интересов дворянства,
который, однако, полагал, что, очутившись между королевской властью и народом,
дворянство стало прислуживать первой и эксплуатировать народ.
3. Буагильбер, Пьер (1646-1714), французский экономист, считал важнейшим из
всех сословий общества крестьянство и описывал его бедственное положение.
4. На прошлое (франц.).
5. Первичное переживание, впечатление (нем.).