16 августа 1943 г.
Тема, по которой я хочу сегодня высказать свои соображения, выдвинута самой жизнью. Ибо вопрос о своеобразном вкладе русской культуры в культуру человечества, русская тема в целом в настоящее время стоят в центре внимания мировой публицистики, всей мировой прессы. И это вполне понятно, так как тема эта непосредственно связана с событиями Великой Отечественной войны. Все глубоко заинтересованные наблюдатели (а таких немало) хорошо понимают: тот факт, что именно в нашей стране гитлеровская военщина получила сокрушительный удар, поставивший ее на грань катастрофы, - факт далеко не случайный. Если Гитлеру удалось довольно быстро разделаться со старыми, сильными в военном отношении нациями Европы, то в России он столкнулся с такой силой, которая оказалась для него необоримой.
Необоримость русской силы, которая опирается на материальные основы, но имеет и свой моральный эквивалент, может быть выражена в виде понятия национальных особенностей, тех особенностей, которые отразились в героике нашего народа, в героях, которых выдвинула Отечественная война. Герои Сталинграда, Воронежа, Орла и других военных операций нашего времени родились не сегодня. Этот героизм имеет глубокие традиции в прошлом русской истории. Это чувствуют все, кто беспристрастно интересуется событиями последнего времени и высказывает о них свои суждения.
Можно привести несколько примеров. Известно, что в настоящее время в англосаксонских странах пользуется громадной популярностью роман Л.Толстого "Война и мир". Он считается не только бестселлером, то есть "лучшей книгой", наиболее ходким книжным товаром, но и книгой, в которой нужно искать ответы на ряд современных вопросов, и прежде всего на вопрос о том, почему Гитлер потерпит поражение в СССР. В Америке книга эта издана не только с картой наполеоновского похода в Россию, но и с картой восточного похода Гитлера и с предисловием, где говорится, что в "Войне и мире" заложен ответ на вопросы, которые сегодня стоят перед человечеством.
Такая точка зрения на значение "Войны и мира" для решения вопросов сегодняшнего дня несомненно преувеличена. Но несомненно и то, что особенности, которые сказались в первой Отечественной войне нашего народа, особенности, которые Толстой пытался порою правильно, а порою неправильно обобщить, выразить и в художественной, и в публицистической форме, имеют самое ближайшее отношение к ходу и будущему исходу Великой Отечественной войны. И поэтому чрезвычайно характерно, что интерес к русской культуре в странах, дружественных нам, очень велик.
Лестными мнениями иностранцев можно было бы заполнить не один доклад. Но во-первых, мы сами знаем, что ленинизм не случайно вырос именно на почве русской культуры. Во-вторых, наше влияние несоразмерно объективному содержанию и внутренней ценности русской культуры.
Я мог бы привести немало свидетельств, сослаться на ряд отзывов. Например, о "Войне и мире", о русской литературе, о русской культуре, о русских традициях. Но это далеко не затрагивает самого существа дела. Фактическое влияние русской литературы может быть и велико и невелико, но это еще не исчерпывает вопроса о том громадном значении, которое она имеет как объективное содержание, являющееся неотъемлемой частью мировой культуры, и притом ее важнейшей интегральной частью.
Если бы мы просто ограничились перечислением того, какое влияние наша культура оказала: вот тот-то о нас так отзывается, мистер Смит говорит то-то, мистер Браун то-то, - это было бы для нас даже унизительно. Культура нашей страны была известна еще греческим историкам в давние времена, когда в тех местах, где живут и действуют мистер Смит и мистер Браун, жили ирокезы. И просто так ожидать, что эта оценка проливает какой-то свет на существо и содержание нашей культуры, было бы неправильно. И, повторяю, такая постановка вопроса была бы для нас даже унизительна. Наконец, надо сказать, что вопрос о фактическом влиянии нашей культуры и понимание ее мирового значения сейчас не соразмерно ее действительному содержанию и ее действительной ценности, которые гораздо шире и сложнее.
Мы, конечно, можем привести много фактов проникновения наших идей, нашего духа, наших представлений в культуру Европы и Америки, но можно легко доказать, что многие замечательные произведения нашей культуры еще недостаточно известны и мало понимаются на Западе.
Припоминаю такой анекдот. В дни пушкинского юбилея в 1937 году французский министр просвещения, выступая на торжественном вечере, начал свою речь словами: "Ваш знаменитый поэт Пушнин..."
Ему известно было, что русская пушнина высоко ценится на мировом рынке, и он связал с нею имя нашего великого поэта. Но это говорит также о том, что наши великие лирики, поэты первой половины XIX века, еще мало известны западному читателю отчасти потому, что нет хороших переводов, отчасти вследствие недостаточного понимания смысла и значения их творчества.
Больше известна русская проза второй половины XIX века. Русский роман оказал большое влияние на западноевропейскую литературу и практически явился для нее новым словом. До восьмидесятых годов можно говорить о влиянии главным образом Тургенева, а с восьмидесятых годов известность и признание получили такие гиганты нашей литературы, как Толстой и Достоевский. Они явились миру тогда, когда у немцев действовали Ауэрбах, Шпильгаген, Фрейтаг, а у англичан такие поэты, как Теннисон, Браунинг, в прозе же трудно подобрать соответствующие имена. И даже у французов, которые знали в этот период таких выдающихся прозаиков, как Флобер и Мопассан, все же мы не сможем найти художников слова, равновеликих нашим гениям - Толстому и Достоевскому. Расцвет западноевропейской литературы скорее относится к первой половине XIX столетия, чем ко второй. И не случайно значение русской литературы во второй половине XIX века отмечалось Энгельсом, когда он говорил о русском романе наряду с романом скандинавским, равно как и Лениным, когда он писал о всемирном значении, приобретаемом в конце XIX и в XX веке русской литературой.
Из многих свидетельств, которые можно привлечь, я ограничусь только одним - выдержкой из известной четырехтомной литературной энциклопедии Меркера и Штаммлера:
"Значение русской литературы для развития немецкой или любой другой литературы Запада следует искать не в определенном воздействии русских писателей и литературных течений на отдельных писателей за рубежом, но скорее в общем характере русской литературы, в ее этической и социальной установке и - в отношении формы - в ее свободе от традиционности. То поистине страстное рвение, с которым русские писатели стараются в своих романах решить проблемы, интересующие ныне в Западной Европе только ученых, политиков и публицистов, действовало оживляющим и освежающим образом на все литературы Запада... Было достойно удивления то, что русские всегда старались дать цельную картину мира, между тем как большинство немецких писателей довольствовалось небольшими кусками жизни. К этому следует прибавить, что в русской литературе, которая не вырастала органически на почве наследия старины, не было и пиетета перед унаследованными формами, того пиетета, который так легко придает европейской художественной литературе печать условности. Русское искусство свободнее, непосредственнее, свежее европейского, и именно поэтому воздействие его было таким оживляющим и движущим вперед".
Автор этой статьи о русской литературе Артур Лютер (он же автор истории русской литературы на немецком языке) особенно подчеркивает влияние русской литературы на немецкую. Но я думаю, что такого рода оценка, как она ни существенна и ни интересна для нас, все же несколько преувеличена, так как фактическое влияние русской литературы на немецкую культуру оказалось не столь обширным и глубоким. Несомненно даже то, что влияние нашей прозы во второй половине XIX века не только не соответствовало ее полному и глубокому значению, но оказалось односторонним. Из нашей литературы западноевропейские авторы часто черпали совсем не то, что являлось в ней значительным и наиболее ценным, а брали иногда то, что в ней было слабым и односторонним.
Достаточно указать на то, что мы не можем пока говорить о глубоком влиянии на Западе наших великих революционных демократов - Белинского, Чернышевского и Добролюбова. Они еще там неизвестны или известны в очень малой степени. Кто действительно широко известен, это Достоевский, и часто Достоевский слабой, реакционной стороной своего гения оказал даже отрицательное влияние на западную литературу. Например, в Германии он значительно повлиял на Ницше, во Франции - на ряд полудекадентских, полумистических течений. Вообще из литературы нашей Родины, выражающей наиболее цельно сущность русского народа, западноевропейские публицисты создали странное представление, легенду об особой русской душе, чрезвычайно далекой от западного человека, полную своеобразного коварства и противоречий, душе скифов, душе, отличающейся особенной вязкостью, опасной и приводящей к нигилистическим результатам, или, как ярко выразился французский литератор Мельхиор де Вогюэ, приводящей и чистому отрицанию, к чистому нигилизму. Это то же самое, что говорил Бисмарк о русском слове "нитшего" как характеристике русской души.
Это мнение широко распространено. Вспомните, например, "Волшебную гору" Томаса Манна, где некая мадам Шоша с узкими монгольскими глазами воплощает высшую женскую протоплазму, такие глубины и тонкости, из которых вырваться очень трудно.
Примерно такое же представление мы находим в поэме немецкого поэта Стефана Георге или в более вульгарной и реакционной бульварной прозе. Мы постоянно находим этот вульгарный взгляд, легенду об особой славянской душе на страницах военной реакционной публицистики, фашистской и околофашистской, и у Розенберга, и у прочих столпов этой премудрости.
Мне пришлось читать как-то циркуляр министра аграрных дел гитлеровского правительства, руководство для чиновников, работающих на Востоке по собиранию продовольствия, по изъятию хлеба и других продуктов питания, т.е. по ограблению нашей страны. Этот документ очень любопытен, ибо представляет собой какую-то смесь Ницше и Достоевского на розенберговской основе. В этом циркуляре давались указания чиновникам о необходимости остерегаться русской натуры и особенно русских женщин, так как русская женская душа необычайно расслабляет и очень опасна, тлетворна по своему духу, и что нужно бороться против ее влияния.
Я рассказал вам об этом, чтобы дать некоторое представление о том контрасте между сущностью мирового значения русской культуры, действительным содержанием ее и тем фактическим положением, в котором она находится. Думать, что, изложив тот или иной отзыв о том или ином влиянии нашей литературы на западную, мы исчерпали тему о значении русской культуры в мировой культуре, было бы неправильно. Вопрос о влиянии не совпадает с вопросом о внутреннем объективном содержании, об идеале русской культуры. Это влияние еще впереди.
Я хотел указать и на то обстоятельство, что для нас тема русской культуры - это не тема сравнений чисто количественных, формальных сопоставлений с Западом. У вас Бетховен, а у нас Глинка, у вас Бальзак, а у нас Достоевский. Здесь дело не в количественных расчетах и не в подобном сравнении. Овладеть русской культурой - это задача прежде всего для нас самих, наше собственное дело.
Тут нужно вспомнить одно забавное место из Данте, когда он подходит к вратам рая и ключарь святой Петр его спрашивает: "Кто подошел?" Данте отвечает на это чтением "кредо" - "верую". Святой Петр говорит: "Вес и достоинство этой монеты здесь известны, но ты докажи, что она действительно есть у тебя в кармане".
То же самое относится и к русской культуре. Значение русской культуры всем известно, но одного знания этого недостаточно. Мы должны поставить перед собой задачу полностью этой культурой овладеть. Наши великие предки, наши русские патриоты, замечательные передовые люди XIX века - Чернышевский и Добролюбов проводили очень существенную разницу между истинным и ложным патриотизмом, который покоится на пустословии, за коим скрывается часто нечто очень далекое от истины. Так, Добролюбов в статье о книге Жеребцова "Русская цивилизация осмеивает русского патриота по фамилии барон Розен, который с весьма характерным для выходца из остзейских провинций патриотизмом провозглашал, что русские должны гордиться тем, что славянские девушки славились задолго до Троянской войны, а скифский царь Мидиас был предшественником князей киевских и пр.
Подобного рода патриотизм, как замечали передовые люди XIX века, не был свойствен русскому народу. Вспомните стихотворение Вяземского "Русский бог", в котором он высмеивает квасной патриотизм, мало чем отличающийся от патриотизма барона Розена.
Нужно ль вам истолкованъе.
Что такое русский бог?
Вот его вам начертанье.
Сколько я заметить мог.
Бог голодных, бог холодных,
Нищих вдоль и поперек.
Бог имений недоходных.
Вот он, вот он русский бог.
К глупым полон благодати,
К умным беспощадно строг,
Бог всего, что есть некстати.
Вот он, вот он русский бог.
Бог бродяжных иноземцев,
К нам зашедших за порог.
Бог в особенности немцев,
Вот он, вот он русский бог.
Мне вспоминается рассказ Аркадия Аверченко, в котором изображена чайная Союза русского народа, где главным занятием посетителей было составление поздравительных писем певице Плевицкой. Письма эти и телеграммы начинались словами:
Ой ты гой ecu, наша матушка...,
а в конце следовали подписи, и возглавляла их такая:
Руки приложил а и тот жандармский ротмистр Фон-Драхен.
Вообще и патриотизм, и вопрос о мировом значении русской культуры не может быть предметом моды, как это бывает. И в XIX столетии мы не раз сталкиваемся с таким явлением, когда дело ограничивалось одной лишь поверхностной стороной.
Вы помните, что даже Онегин одно время оказался своего рода славянофилом. В черновиках к "Онегину", в главе "Путешествие Онегина" у Пушкина есть такие строки:
Наскучив или слыть Мельмотом,
Иль маской щеголять иной.
Проснулся раз он патриотом
Дождливой скучною порой.
Россия, господа, мгновенно
Ему понравилась отменно,
И решено. Уж он влюблен.
Уж Русью только бредит он,
Уж он Европу ненавидит
С ее политикой сухой,
С ее развратной суетой.
Онегин едет: он увидит
Святую Русь: ее поля,
Пустыни, грады и моря.
Так одним из превращений Онегина было его превращение в русского патриота. Но нам известны и прямо противоположные настроения Онегина. И у скучающих лишних людей XIX века часто были такие резкие повороты от одной моды к другой. Такой резко континентальный климат в подходе к культуре, конечно, повторять не следует. Очень важно для нас определить, как подходить к мировому значению русской культуры и что должно нас интересовать прежде всего. Я думаю, что самое главное заключается во внутреннем объективном содержании, в морали, в некотором идеале, содержащемся в культуре нашего великого прошлого. Эта мораль, эта национальная идея и должна быть усвоена нами. Задача не на один день - задача очень серьезная и глубокая; задача, которая предполагает прежде всего самое серьезное, беспристрастное научное истолкование и понимание проблемы. Речь идет не о количественном перечислении знаменитых имен нашего литературного словаря, наших культурных светочей, а о внутреннем и объективном существе, которое и в общем движении мировой культуры приобретает важнейшее значение. Короче говоря, перед нами старый вопрос об исторической миссии русской культуры.
В разборе этой темы я примыкаю к старой традиции, которая ставит вопрос так: не имеет ли культура, созданная нашим народом, какого-то особого самостоятельного, своеобразного исторического и нравственного значения, которое должно оплодотворить дальнейшее развитие всего человечества?
По этому вопросу много раз сталкивались борющиеся стороны, высказывались различные точки зрения. И на этот вопрос должна ответить наша наука. Если же она будет его обходить, будет пытаться заменить решение его формальными фразами, она не сможет справиться со своей задачей.
Я хочу поставить этот вопрос и попробую дать на него свой ответ. Вопрос этот не новый. Он приобрел в XIX веке характер своего рода загадки русской культуры, имел большую литературу на русском и иностранных языках, остро сталкивал между собой партии. Это выразилось в возникновении двух основных направлений - русского оптимизма и русского пессимизма. Одно направление говорило о грандиозности исторических задач и миссии нашего народа, оно доходило до утверждения мессианства, другое пришло к противоположной крайности, выраженной в глубоком и горьком отрицании такого значения русской культуры.
Какой же должна быть наша точка зрения? Не надо думать, что вопрос этот легкий; что он не легок, доказывают те образы, в которых пытались его воплотить великие русские писатели. Вспомните Пушкина:
Ужасен он в окрестной
мгле!
Какая дума на челе!
Какая сила в нем сокрыта!
А в сем коне какой огонь!
Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта?
О мощный властелин судьбы!
Не так ли ты над самой бездной
На высоте уздой железной
Россию поднял на дыбы?
Или вспомните образ, созданный Гоголем, который сравнивает Россию с мчащейся тройкой. Дымом стелется пыль под ее копытами, мосты гремят, тройка летит, и неизвестно, куда она мчится. Писатель не может дать на это ответ. Вопрос этот не могли решить лучшие умы русского народа в XIX столетии.
Для нас же этот вопрос, с одной стороны, ясен и прост. Мы знаем, что наша страна является страной ленинизма, что она создала Ленина, и уже один этот факт является фактом огромного мирового значения. Наша страна стала центром прогрессивного человечества. Но мы имеем и прошлое русской культуры, и сейчас, когда мы говорим о традициях русской культуры и ее значении, мы не ограничиваемся, конечно, вопросом о русском революционном движении и русской революционной теории.
Вспомните статью Ленина о национальной гордости великороссов. В ней говорится, что русские могут гордиться тем, что они создали революционный класс, что они выдвинули из своей среды образ разночинца-революционера в восьмидесятых годах, образ революционера социал-демократа 1905 года.
Но такие люди, как Чернышевский, говорили нашему народу очень много горьких слов: Жалкая нация, жалкая нация! - нация рабов, снизу доверху, все сплошь рабы..."
Эти слова вызваны глубокой любовью к народу, вызваны недостатком революционности у народа того времени, слова, которые могут быть поставлены гораздо выше, чем слова гордости и удовлетворения.
Вот трудность, которая перед нами возникла.
Ведь и большевизм, который проникнут глубоким русским патриотизмом и является наследником лучших традиций нашего народа, вместе с тем прошел через очень трудную полосу. Ленин в своей статье "Ценное откровение Питирима Сорокина" говорит о тех расхождениях, которые существовали в партии в период империалистической войны, в период Брестского мира. Это было движение против вылившегося в реакционную форму течения официального патриотизма, которое захлестывало тогда Россию, и партия не могла не пройти через эту тяжелую полосу. Через эту тяжелую полосу прошла пролетарская революция... Она прошла через оборончество к созданию советского строя, и это бросает свет на все прошлое нашей культуры. Это не было сразу понятно, и у нас были явления ложного западничества и профанации идей космополитизма, когда считалось необходимым высмеивать национальное прошлое.
Достаточно привести пример вульгарной социологии в области исторической науки и литературы, когда каждого автора, так или иначе ориентировавшегося на Запад, провозглашали значительным и прогрессивным, и наоборот, всякий литератор, который говорил о силе и значении русской традиции, автоматически считался реакционным. Между прочим, совершенно захаяли в наших энциклопедических и исторических сочинениях течение славянофилов, которое клеймили как барщинное, крепостническое, буржуазно - помещичье.
Но трудность заключается не только в этих неверных оценках, но и в том, что передовые мыслители прошлого, предшественники революционной теории, также в некоторой степени должны были идти против течения и высказывать весьма горькие по своему характеру истины. Например, почти все авторы, которых можно отнести к западникам, отстаивавшие начала европеизма, критически относились к старине, к нашему прошлому. Наиболее яркий пример - Чаадаев.
Я не буду касаться в сегодняшней лекции более древних примеров, их достаточно. О них говорили и писали и Ключевский, и Плеханов. Тут и князь Хворостинин, и Ордин-Нащокин, который бежал за границу в XVIII веке, и еще один русский западник, который в конце XVIII века покончил самоубийством с нижеследующей мотивировкой: "А напоследок самое отвращение к нашей русской жизни есть то самое побуждение, принудившее меня решить самовластно мою судьбу". Так написал в своих записках некто Опочинин, богатый ярославский помещик, который в период расцвета дворянской культуры в самом конце XVIII века оказался в положении человека, дошедшего до крайнего отрицания родной культуры и ее традиций.
Наиболее характерным выразителем этих взглядов является Чаадаев. Пессимизм Чаадаева в свое время вызвал много всевозможных суждений, и для того чтобы составить некоторое представление о нем, приведу несколько отрывков из его "Философических писем", напечатанных с такими тяжелыми последствиями для журнала "Телескоп", где они были помещены в 1836 г.:
"Одна из наиболее печальных черт нашей своеобразной цивилизации заключается в том, что мы еще только открываем истины, давно уже ставшие избитыми в других местах и даже среди народов, во многом далеко отставших от нас. Это происходит оттого, что мы никогда не шли об руку с прочими народами; мы не принадлежим ни к одному из великих семейств человеческого рода; мы не принадлежим ни к Западу, ни к Востоку, и у нас нет традиций ни того, ни другого. Стоя как бы вне времени, мы не были затронуты всемирным воспитанием человеческого рода".
"...Сначала - дикое варварство, потом грубое невежество, затем свирепое и унизительное чужеземное владычество, дух которого позднее унаследовала наша национальная власть, - такова печальная история нашей юности. Этого периода бурной деятельности, кипучей деятельности, кипучей игры духовных сил народных, у нас не было совсем".
Годы ранней юности, проведенные нами в тупой неподвижности, не оставили никакого следа в нашей душе, и у нас нет ничего индивидуального, на что могла бы опереться наша мысль; но, обособленные странной судьбой от всемирного движения человечества, мы также ничего не восприняли и из преемственных идей человеческого рода".
"Наши лучшие умы страдают чем-то большим, нежели простая неосновательность. Лучшие идеи за отсутствием связи или последовательности замирают в нашем мозгу и превращаются в бесплодные призраки".
"Исторический опыт для нас не существует; поколения и века протекли без пользы для нас. Глядя на нас, можно было бы сказать, что общий закон человечества отменен по отношению к нам. Одинокие в мире, мы ничего не дали миру, ничему не научили его; мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих, ничем не содействовали прогрессу человеческого разума, и все, что нам досталось от этого прогресса, мы исказили. С первой минуты нашего общественного существования мы ничего не сделали для общего блага людей; мы не дали себе труда ничего выдумать сами, а из того, что выдумали другие, мы перенимали только обманчивую внешность и бесполезную роскошь... В нашей крови есть нечто, враждебное всякому истинному прогрессу".
Я привел вам наиболее характерные отрывки из этого произведения, в котором фигурирует знаменитая фраза, что мы являемся "пробелом в порядке разумения".
Сравнивая нас с Западом, Чаадаев находит, что русская история настолько тяжела для тех, кому приходилось ее делать, что она представляет собой некоторое сплошное темное пятно и непонятный пробел, какой-то урок для будущих поколений.
Подобные мрачные суждения можно найти и у других людей этой эпохи.
Белинский говорил: "Мы, несчастные анархисты новой Скифии. Оттого мы зеваем, топчемся, суетимся, всем интересуемся, ни к чему не прилепляясь, все пожираем, ничем не насыщаясь".
"...Мы были призраками и умрем призраками, но не мы виноваты в этом, и нам не в чем винить себя... А русские ли мы?.. Нет, общество смотрит на нас, как на болезненные наросты на своем теле; а мы на общество смотрим как на кучи смрадного помету. Общество право, а мы еще правее... Мы люди без отечества, - нет, хуже, чем без отечества: мы люди, которым отечество - призрак, - и диво ли, что сами мы призраки, что наша дружба, наша любовь, наши стремления, наша деятельность - призрак".
"Дело в том, что все мы в большей или меньшей мере Онегины, если только не предпочитаем быть чиновниками или помещиками", - говорил Герцен.
И даже славянофил Хомяков, и тот в своих стихах писал о русской действительности в самых мрачных тонах:
В судах черна неправдой
черной,
И игом рабства клеймлена.
Можно ли говорить о патриотизме, читая Салтыкова-Щедрина, его "Историю одного города", где наши предки фигурируют в виде гужеедов, лапотников, губошлепов, действующих под началом маркиза де Санглота, майора Бородавкина и т.д.
Если бы мы захотели взять из нашего прошлого весьма нелестные для русской культуры оценки, мы нашли бы их еще больше.
Мы знаем, что большевики говорили о вековой отсталости старой России. Мы знаем, что царская Россия была тюрьмой народов, что она была опорой реакции, что в нашей истории было много явлений, которые находятся в ярчайшем противоречии со значением нашей культуры, с традициями, которыми мы можем действительно гордиться.
Вот трудность, которая возникает перед каждым человеком, который хочет серьезно об этом подумать. Трудность состоит в том, что передовая традиция, традиция лучших людей прошлого часто выражала идею, находящуюся в конфликте с основным течением развития форм жизни. Да это и неудивительно, поскольку формы эти носили на себе отпечаток официальной царской государственности и соответственного культурного устремления.
Трудность заключается также в том, что о мировом значении, о новом слове, которое русская культура должна сказать другим народам мира, об особенностях и своеобразии русского народа и русской культуры говорили часто люди, которые приходили к довольно реакционному выводу. Например, главные представители направления, получившего общее, суммарное название славянофилов, но слишком разнообразного, пестрого по своим взглядам, чтобы быть полностью исчерпанным этим термином, указывали, что борьба с западничеством (книга одного из славянофилов, Страхова, так и называется "Борьба с Западом в русской литературе) есть главная наша задача. Именно славянофилы подчеркивали значение и своеобразие русской культуры.
Спор между славянофилами и западниками представляет для нас некоторые трудности. Кто был прав? Среди славянофилов были люди разные. К славянофилам были близки такие представители уваровской "официальной народности", как Погодин и Шевырев (или как позднейший неославянофил, автор книги "Россия и Европа" Н. Я. Данилевский, оказавший влияние на Освальда Шпенглера), или Константин Аеонтьев с его византийством. Но в основном славянофилы были классики: такие люди, как Константин Аксаков, Иван Киреевский, Хомяков, развивали эти идеи в духе философии русского мессианства, спасительной роли России, утверждая, что Запад подвергается разложению, Запад гниет.
Теория славянофилов включает в себя весьма различные элементы. Она имеет свое философское обоснование в виде противопоставления рассудочного Запада чувству и душевности русского народа. Она имеет экономическое обоснование в виде учения о роли мирского общинного начала в России в противоположность индивидуальному началу на Западе. Наконец, она имеет свое религиозное обоснование в противопоставлении православия католицизму.
Что касается серьезного содержания, которое заключено в этой теории, то оно, и это должно быть отмечено, все же было, несмотря на заблуждения, присуще авторам этой теории и при всей парадоксальности их выводов. Парадоксальность этих выводов известна, она чаще всего бросалась в глаза. Министру внутренних дел николаевской России пришлось принять меры, чтобы славянофилы не рядились в старомодные кафтаны, не отпускали бороды и не устраивали демонстративных маскарадов в этом же духе. Но, конечно, не в этой костюмерии было дело, а дело было в том, что славянофилы защищали многие реакционные идеи, например о благостной отсталости страны, о вредности проникновения к нам элементов европейской цивилизации, железных дорог и пр. Но вместе с тем в идеях славянофилов было и рациональное зерно. С точки зрения сегодняшнего дня, в свете новых фактов, едва ли можно столь односторонне судить о славянофилах, как это нередко бывало в нашей печати. Иначе оценивали славянофилов лучшие западники или, вернее сказать, революционные социал-демократы и их предшественники, лучшие и наиболее передовые умы XIX века. Эти люди хотя и не разделяли убеждений славянофилов, но все же не считали возможным относиться к ним как к представителям официальной народности, официальной идеи самодержавия и православия.
Приведу несколько оценок этих идей, которые нам известны. Вот мнение Чернышевского:
"Мы никогда не разделяли и не чувствуем ни малейшего влечения разделить мнения славянофилов, но по всей справедливости должны сказать, что если понятия их и надобно признать ошибочными, то нельзя не сочувствовать им как людям, проникнутым сочувствием к просвещению... нет нужды лично знать их, чтобы быть твердо убежденным, что они принадлежат к числу образованнейших, благороднейших и даровитейших людей в русском обществе: а эти качества достаточно ручаются за чистоту и возвышенность их намерений".
Так оценивал славянофилов Чернышевский, и это показывает, что если даже такой революционный ум, как наш великий просветитель и революционный демократ-социалист Чернышевский, так говорил о людях славянофильского лагеря, то просто отвергать их взгляды, как это нередко делали раньше, нельзя.
В идеях славянофилов также заключалось некоторое положительное содержание. Более определенно об этом говорил другой известный демократ. Позвольте напомнить о том, что Кавелин рассказывает в своих воспоминаниях: однажды Белинский в беседе с Грановским высказал славянофильскую мысль о том, что, пожалуй, Россия лучше, чем Запад, сумеет разрешить вопрос о взаимоотношениях капитала и труда, основной социальный вопрос современной жизни.
Герцен, сравнивая славянофилов и западников, говорит о них как о двуликом Янусе:
"Да, мы были противниками их, но очень странными. У нас была одна любовь, но неодинакая... и мы, как Янус или как двуглавый орел, смотрели в разные стороны, в то время как сердце билось одно".
Сравнивая славянофилов и западников, как два лика древнего божества Януса, Герцен указывал на то, что устремления этих двух направлений не были противоположными и подразумевали некую единую истину, которая, однако, по-разному ими воспринималась. И можно доказать, что славянофильская теория не была просто реакционной, что она не исчерпывалась той формулой возвращения к старине, которую они проповедовали. Так же и западники, высказываясь отрицательно о русской старине или разочаровавшись во многих явлениях нашей истории, исходили в своей критике из глубочайшего понимания исторической миссии, которая России и русскому народу суждена.
Но правильнее всего можно определить позицию самых передовых людей XIX века, людей, непосредственно предшествовавших революционной теории, как позицию борьбы на два фронта. Эта борьба на два фронта чувствуется очень сильно у Добролюбова, который в статье об Островском мог прямо встать на сторону западнического "Атенея", подвергавшего суровому осуждению славянофильские идеи Островского, который мечтал вместе с Тертием Филипповым все дело назад повернуть. Вместе с тем Добролюбов очень серьезно и объективно разбирает взаимоотношения обеих спорящих из-за Островского сторон и доказывает, что по существу в системе своих образов Островский выше либерального западничества и своих реакционных друзей из славянофильского лагеря.
Эту борьбу на два фронта мы особенно ярко видим у Щедрина, в его знаменитом разговоре двух мальчиков, мальчика в штанах и мальчика без штанов. Мальчик без штанов олицетворяет трудное положение, в котором находится наш народ. Мальчик в штанах - это немецкий мальчик, находящийся под руководством немецкого хозяина, так что если русский мальчик отдал свою душу даром господину Колупаеву, то немецкий мальчик продал свою душу за грош господину Гекку, что по-немецки означает "шут".
Беспощадно бичуя наши отечественные недостатки, Щедрин в свою очередь в "За рубежом" нарисовал и пороки западноевропейской цивилизации. Вывод, который он делает, прозрачно ясен: о необходимости жизни русского народа на таких началах, которые были бы свободны от пороков и недостатков, выработанных веками рабства, и от пороков и недостатков, которые навязываются ложно понятой европейской цивилизацией и представлены в петербургской императорской России великим множеством чиновников, приказчиков, жандармских генералов и прочих персонажей этой иерархии.
В конце концов и такой человек, как Белинский, высказывал неоднократно глубокое убеждение в особом значении русской культуры, убеждение, которое в некоторые периоды его теоретического развития приближало его к взглядам славянофилов. Во всяком случае с полным правом можно сказать, что он хорошо понимает ту своеобразную загадку, подлежащую разрешению в последующем историческом развитии, которая складывалась уже тогда в сложных коллизиях и напряженной внутренней сущности русского исторического процесса.
Вот небольшой отрывок из статьи Белинского "Взгляд на русскую литературу 1842 г.":
"Да, в нас есть национальная жизнь, мы призваны сказать миру свое слово, свою мысль; но какое это слово, какая мысль, - об этом пока еще рано нам хлопотать. Наши внуки или правнуки узнают это без всяких усилий напряженного разгадывания, потому что это слово, эта мысль будет сказана ими... Так как русская литература есть главный предмет нашей статьи, то в настоящем случае будет очень естественно сослаться на ее свидетельство. Она существует всего-то каких-нибудь сто семь лет, а между тем в ней уже есть несколько произведений, которые потому только и интересны для иностранцев, что кажутся им не похожими на произведения их литератур, следовательно, оригинальными, самобытными, то есть национально русскими. Но в чем состоит эта русская национальность - этого пока еще нельзя определить; для нас пока достаточно того, что элементы ее уже начинают пробиваться и обнаруживаться сквозь бесцветность и подражательность, в которые ввергла нас реформа Петра Великого...
Что же касается до многосторонности, с какою русский человек понимает чуждые ему национальности, - в этом заключается равно и его слабая и его сильная сторона. Слабая потому, что этой многосторонности действительно много помогает его настоящая независимость от односторонности собственных национальных интересов. Но можно сказать с достоверностью, что эта независимость только помогает этой многосторонности, а едва можно сказать с какою-нибудь достоверностью, чтобы она производила ее. По крайней мере, нам кажется, что было бы слишком смело приписывать положению то, что всего более должно приписывать природной даровитости. Не любя гаданий и мечтаний и пуще всего боясь произвольных, личных выводов, мы не утверждаем за непреложное, что русскому народу предназначено выразить в своей национальности наиболее богатое и многостороннее содержание и что в этом заключается причина его удивительной способности воспринимать и усваивать себе все чуждое ему; но смеем думать, что подобная мысль, как предположение, высказываемое без самохвальства и фанатизма, не лишена основания..."
Приведем также отрывок из письма к Боткину: "Русская личность пока - эмбрион, но сколько широты и силы в натуре этого эмбриона. Как душна и страшна ей всякая ограниченность и узкость! Она боится их, не терпит их больше всего, - и хорошо, по моему мнению, делает, довольствуясь пока ничем, вместо того, чтобы закабалиться в какую-нибудь дрянную односторонность. А что мы всеобъемлющи потому, что нам нечего делать, - чем больше я об этом думаю, тем больше сознаю и убеждаюсь, что это ложь... Не думаю, чтобы я в этом вопросе был энтузиастом. Нет, я дошел до его решения (для себя) тяжелым путем сомнения и отрицания".
Вот взгляд, который в существе своем уже весьма разнится от высказанной однажды Белинским мысли, что он и его поколение являются людьми безотечественными. Это не так. Человек, который высказывает такую мысль, глубоко связан со своей Родиной, глубоко понимает идеалы ее развития, ее внутреннее скрытое зерно. Это человек, который может быть назван пророком исторической миссии русского народа.
Очень интересно привести в дополнение ко всему сказанному несколько мест из позднейшего сочинения Чаадаева "Апология сумасшедшего", которые показывают, что сам Чаадаев хотя и был основоположником пессимизма по отношению к будущему мировому значению русской культуры, но критические и горькие истины, высказанные им, есть только одна сторона его взглядов. Глубочайшим убеждением Чаадаева является то, что должно наступить такое время, когда Россия из "пробела", из недоразумения станет синтезом Востока и Запада и сыграет огромную роль в развитии всей человеческой цивилизации:
"Больше чем кто-либо из вас, поверьте, я люблю свою страну, желаю ей славы, умею ценить высокие качества моего народа ...Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране в том случае, если ясно видит ее; я думаю, что время слепых влюбленностей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны родине истиной... Мне чужд, признаюсь, этот блаженный патриотизм, этот патриотизм лени, который приспособляется все видеть в розовом свете и носится со своими иллюзиями, и которым, к сожалению, страдают теперь у нас многие дельные умы.
Что же, разве я предлагаю моей родине скудное будущее? Или вы находите, что я призываю для нее бесславные судьбы? И это великое будущее, которое, без сомнения, осуществится, эти прекрасные судьбы, которые, без сомнения, исполнятся, будут лишь результатом тех особенных свойств русского народа, которые впервые были указаны в злополучной статье... преувеличением было опечалиться хотя бы на минуту за судьбу народа, из недр которого вышли могучая натура Петра Великого, всеобъемлющий ум Ломоносова и грациозный гений Пушкина".
Чтобы завершить этот небольшой обзор, я сошлюсь еще на статьи Пыпина, человека, близкого к дому Чернышевского, одного из передовых людей XIX века, серьезного ученого и большого знатока русской литературы, который, полемизируя с упомянутым мною французским критиком де Вогюэ, выдвигавшим теорию о конечном пессимизме русского духа, дает иное освещение этого вопроса. (...) Пыпин прав в том, что лучшие умы XIX века в России, без различия направлений, и собственно те из них, которые выражали революционные взгляды, самую соль развития теории в XIX веке, единогласно, но с разными оттенками, один, как Герцен, ближе к славянофилам, другие, как Чернышевский (автор статьи о причинах падения Рима), несколько иначе, - все они единодушно были уверены в том, что русскому народу принадлежит почетное место в будущей истории мира и что его история не является чем-то бесплодным, но таит в себе семена будущей нашей исторической миссии.
Как ни далек от строгой исторической науки идеал такого русского мессианства, то есть учения об особой миссии русского народа, но несомненно, что этот идеал опирается на какие-то практические основы. Последние могут быть выражены и языком более прозаическим, и более сухим. Наиболее передовые умы России в XIX веке, которым не свойственно было льстить, высказали о прошлом нашего народа, о некоторых чертах его национального характера самые строгие и подчас отрицательные суждения, но именно эти люди спокойно, трезво, с глубоким убеждением и с полным единодушием выдвинули идеал новой свободной, отрицающей все устаревшие ложные явления и старой и современной жизни цивилизации. Идеал, который был выдвинут русской историей, русским рабочим классом, нашей страной, нашей революцией, и несомненно является сейчас сущностью и сердцевиной русской литературы.
Я думаю, что такая задача перед русской культурой действительно стоит. Стоит она и потому, что наша страна - родина ленинизма, и потому, что ленинизм подготовлен всем предшествующим ее развитием, разносторонними ответвлениями многообразной русской культуры в литературе, скульптуре, живописи, поэзии, музыке и других явлениях нашего духа. Объединенный некоторыми общими характерными чертами, чертами очень стойкими в ходе столетий, превращающимися в некоторую определенную общую форму, такой идеал мирового значения русской культуры может быть принят и нашей научной теорией, теорией марксизма-ленинизма. Надо учесть, что речь идет здесь об определенной исторической возможности, и такая возможность имеется. Эта возможность должна быть обоснована так, чтобы ее содержание находилось в полном соответствии с действительным ходом исторического процесса, и самое главное, осуществление ее зависит от нас самих, от того, как мы подчиним эту традицию, эту мораль, эти идеалы русской культуры, как мы сумеем построить свою собственную жизнь и создать таким образом идеальный образец для развития всей мировой культуры.
Об осуществимости нашего идеала замечательно говорил Ленин в статье об аграрной программе русской демократии: "Наша программа должна быть осуществима только в том широком, философском смысле этого слова, чтобы не единая буква ее не противоречила направлению всей общественно-экономической эволюции ".
В этом смысле и тот идеал русской культуры, о котором я говорил вам применительно к взглядам передовых людей XIX века, тот идеал, который был их мечтой, - а Ленин сказал, повторяя слова Писарева, что надо мечтать, - этот идеал является реальной мечтой, которая стоит перед нами, как историческая возможность, прогрессивная и жизненно необходимая для современного развития мира.
Я думаю, что подобно тому как нашей стране в петровскую эпоху жизненно необходимо было освоить некоторые элементы западной цивилизации, так в настоящее время западным странам жизненно необходимо освоить ряд элементов, выработанных русской культурой, русским народным духом в области хотя бы общей нашей литературы, художественной и научной, в области публицистики, исторического знания и во всех других отраслях жизни. Это мое личное, но твердое убеждение, которое я хотел подкрепить анализом и разбором определенных особенностей русской культуры. Я думаю, что этот анализ может дать некоторую уверенность в том, что мечта эта не останется только пустой мечтой, что она не есть нечто чисто отвлеченное, не есть только желание, которое присуще каждому человеку, любящему то, что ему ближе всего - свою Родину. Эта мечта коренится во всем ходе истории нашей страны и опирается на определенные, нашедшие себе твердое выражение явления и образцы культуры.
Этому будут посвящены следующие лекции.
В сегодняшней лекции я
хотел ограничиться только постановкой вопроса и показать, что задача, о которой
мы говорим, выдвинута всем развитием нашей передовой общественной мысли в XIX
веке, что из противоположности двух точек зрения, русского оптимизма и русского
пессимизма чаадаевского типа, наша страна выстрадала некоторый ответ, и что
этот ответ был предугадан такими людьми, как Белинский, Герцен, Чернышевский,
а марксизм содержит в себе дальнейшее материалистическое углубление этих идей
и их практическое обоснование. Будем искать положительное своеобразие русского
народа в реальных фактах истории, в истории культуры.