Исполнилось 120 лет со дня смерти знаменитого русского историка и писателя. Имя Карамзина вызывает в памяти литературные споры многих поколений. "Вот имя, - говорит Белинский, - за которое было дано столько кровавых битв, произошло столько кровавых схваток, переломлено столько копий!" Существуют великие писатели, чьи произведения сохраняют свою объективную ценность даже вопреки тенденции автора. Карамзин не принадлежит к их числу. Его литературная и научная репутация испытала множество превращений в зависимости от того, как оценивалась его тенденция. Однако именем Карамзина назван целый период истории русской литературы. Художественные произведения Карамзина давно забыты, но его воззрения долго волновали сердца противоположными чувствами. Это придает фигуре Карамзина своеобразное величие. Карамзинский период русской литературы непосредственно предшествовал расцвету пушкинской поры. Пушкин и Карамзин - эти имена звучат неравно для русского уха, но в исторической смене эпох они следуют одно за другим.
Конец XVIII и начало следующего столетия являются переходным временем от "просветительной эпохи" к более глубокой идейной формации, которая в России выдвинула Пушкина и плеяду реалистических писателей XIX века. Как на Западе, так и в России на исходе эпохи Просвещения родилось горькое чувство противоречия между успехами внешней цивилизации и действительной жизнью народов, влечение к природе, разочарование в отвлеченной науке, любовь к поэзии прошлого. Во Франции это движение было, прямо или косвенно, связано с именем Руссо, в Германии - с именем Гердера и молодого Гете, в России - Карамзина.
Н. М. Карамзин родился в 1766 году в дворянской усадьбе Симбирского уезда. Юношеские годы он провел в Москве, где учился в университете и сблизился с либерально-масонским кружком Новикова. С мая 1789 по сентябрь 1790 года Карамзин путешествует по Европе, являясь свидетелем первых событий французской революции. Он присутствовал на заседании Национального собрания, слушал Мирабо, наблюдал уличные сцены. "Французская революция, - писал Карамзин впоследствии (1797 г.), - принадлежит к числу событий, определяющих судьбы человечества на долгий ряд веков. Начинается новая эпоха, я вижу это... События следуют друг за другом, как волны в бурном море, а думают, что революция кончена. Нет! Нет! Мы увидим еще поразительные вещи; крайнее возбуждение умов предсказывает это".
Несмотря на отдельные замечания такого рода, Карамзин не сочувствовал революции; достаточно прочесть его раннее произведение "Письма русского путешественника". Чувство общественной дисгармонии вело будущего историка России не к идеалам революционной демократии, а к философской резиньяции перед неотвратимым ходом вещей. От философии Руссо и просвещения XVIII века он возвращается к идеям Монтеня, своего любимого автора. Недаром эпиграф ко второй части его альманаха "Аглая" взят из "Опытов" Монтеня: "Je veux que la mort me trouve plantant mes choux, mais nonchallant d'elle et encore plus de mon jardin i-mparfait"[1]. Все, что Руссо говорил в своем "Discours"[2] о Спарте и Риме, взято из Essais de Montaigne[3], глава XXIV, du Pedan-tisme. "Жан-Жак любил Монтеня", - замечает Карамзин в статье "Нечто о науках, искусствах и просвещении".
Идеалом Карамзина остается просвещенная дворянская монархия, и в этом его глубокое отличие от дворянских революционеров XIX века в России. "Записка о древней и новой истории" 1811 года особенно ярко выставляет на вид консерватизм Карамзина, обоснованный соображениями в духе Монтеня. Карамзин убеждает Александра I отказаться от "любви к государственным преобразованиям", благотворность которых остается сомнительной. Нужно ли доказывать, что аргументы Карамзина против освобождения крестьян сделали имя этого человека одиозным в истории передовой общественной мысли России? Но чтобы правильно оценить позицию знаменитого историка, нужно принять во внимание лицемерно-прожектерский характер реформ Александра I и то обстоятельство, что при всем своем консерватизме "Записка" Карамзина не могла быть напечатана в России много десятков лет (впервые опубликована полностью на русском языке в 1870 г.). Карамзин так же мало может быть отнесен к числу обскурантов, как его любимый французский автор, у которого найдется немало острых замечаний по адресу преобразователей и новаторов его собственного времени. Вот почему в кругу друзей Карамзина мы находим некоторых декабристов и лучших русских писателей, а его врагами были действительно реакционеры александровского царствования во главе с Фотием, Руничем, Магницким и Аракчеевым.
Слабые стороны мировоззрения Карамзина яснее всего выступают в художественных произведениях, которые интересуют в настоящее время только историков и любителей старины. Впрочем, его "Бедная Лиза" сыграла в России роль гетевского "Вертера". Повести Карамзина - память о той эпохе, когда общественные противоречия являлись писателю в дымке сентиментальной гуманности. Гораздо большее значение имеет деятельность Карамзина для развития русского литературного языка. Отзыв В. Г. Белинского: "Карамзин имел огромное влияние на русскую литературу. Он преобразовал русский язык, совлекши его с ходуль латинской конструкции и тяжелой славянщины и приблизив к живой, естественной разговорной русской речи". Здесь проявилась сильная сторона исторической позиции Карамзина - доступная ему, хотя и неясная еще идея народности, отвращение к педантству и мещанской напыщенности, взгляд на "порядочного человека" как меру всех вещей в делах общественного вкуса. Реформа Карамзина связана с французской традицией и возвещает расцвет дворянской культуры в России после трудолюбивых поисков XVIII века с его барочной риторикой и тяжеловесной ученостью.
Деятельность Карамзина как литератора и журналиста является важным этапом истории просвещения в России. В 1791-1792 гг. он издавал "Московский журнал", в 1793-1794 годах - альманах "Аглая". С 1802 года начал выходить его "Вестник Европы" - первый в России литературно-художественный журнал современного типа. Здесь были помещены известные произведения Карамзина "Марфа Посадница", "Исторические воспоминания и замечания по пути к Троице", "О случаях и характерах в Российской истории, которые могут служить предметом художества" и др. В политическом отделе журнала помещали статьи и очерки о важнейших событиях в жизни Европы. Без литературных завоеваний карамзинского периода было бы невозможно творчество Пушкина, подъем русской литературы XIX века.
Но главнейшей заслугой Карамзина, которая дает ему право на бессмертие, является создание "Истории государства Российского". Это труд всей жизни историка, произведение редкой добросовестности, которая делает Карамзина, по выражению Пушкина, "последним русским летописцем". С точки зрения последующей науки, в этом сочинении есть немало устаревших взглядов. Но в известном отношении "История" Карамзина не превзойдена до сих пор. В ней не следует искать приложения определенных социологических доктрин, специальных исследований в области экономической жизни и юридических институтов и т. п. Отдельные замечания Карамзина, касающиеся этих предметов, очень метки, но в целом социальная история русского народа - дело ученых более позднего времени. Зато в "Истории государства Российского" есть удивительная цельность перспективы, ведущая читателя вперед от эпохи к эпохе сквозь ряд объективных картин исторической жизни. Эта особенность не является только достоинством изложения, хотя Карамзин сознательно стремился достигнуть Шекспировского драматизма в применении к русской истории, - точка эре ния, которая показывает, что знаменитый историк стоял на уровне передовых писателей Западной Европы. Дух Монтеня и Тацита и соединении с инстинктивной народной справедливостью и объективной поэзией древней русской летописи - вот истинная основа исторической живописи Карамзина, которая произвела столь сильное впечатление на Пушкина, что он положил оценки "Истории государства Российского" в основу своей трагедии "Борис Годунов" Во всей мировой литературе мало найдется исторических авторов, равных "последнему русскому летописцу" в умении всесторонне обрисовать историческую ситуацию, очертить человеческие характеры, распределить симпатии и антипатии читателя в соответствии с общей перспективой исторического хода вещей.
Удивительно, с какой прозорливостью Карамзин еще в раннюю пору наметил задачу всей своей жизни. Он пишет в 1790 г. Ft письме из Парижа: "Больно, но нужно сознаться, что у нас до сего времени нет хорошей российской истории, т. е. писанной с философским умом, с критикой, с благородным красноречием. Тацит, Юм, Робертсон, Гиббон - вот образцы. Говорят, что наша история сама по себе менее других занимательна: не думаю; нужен только ум и талант. У нас был свой Карл Великий - Владимир, свой Людовик XI - Царь Иоанн, свой Кромвель - Годунов, и еще такой государь, которому нигде не было подобных: Петр Beликий. Время их правления составляет важнейшие эпохи в нашей истории и даже в истории человечества; его-то надобно представить в живописи, а прочее можно обрисовать, но так, как делали свои рисунки Рафаэль или Микеланджело".
Исполнение этой задачи заняло двадцать три года. Карамзин умер, не успев закончить XII том своего сочинения (в 1826 г.). В этом огромном труде много раз сказываются недостатки его философии истории, историческая ограниченность знаменитого историка. Сюда относятся прежде всего риторические наставления о безусловной пользе монархии, которые, по верному замечанию Пушкина, опровергаются самим изложением, далее, известный мелодраматизм и сентиментальность в характеристике исторических лиц - черта, указанная Белинским. Наконец, последнее по счету, но не последнее по значению - почти исключительное внимание к политической истории, развитию московского самодержавия. Через все тома "Истории государства Российского" проходит мысль, изложенная Карамзиным в "Записке о древней и новой истории": "Самодержавие основало и воскресило Россию", "Россия основалась победами и единоначалием, гибла от разновластия, а спасалась мудрым самодержавием". Образцом государственной мудрости является для Карамзина царь Иван III; в "Истории государства Российского" он играет такую же роль, как Генрих V в хрониках Шекспира.
Эта апология монархии вызвала большое недовольство среди революционно настроенной дворянской молодежи александровского времени. Пушкин откликнулся на появление первых томов исторического произведения Карамзина известной эпиграммой:
В его истории изящность,
простота
Доказывают нам без всякого пристрастья
Необходимость самовластья
И прелести кнута.
Для современного читателя существует большой соблазн присоединиться к этому приговору передовых людей XIX века, усиленному демократическими авторами эпохи Белинского и Чернышевского. Но уже наступило время для более справедливой оценки Карамзина. Отбросив дидактическую тенденцию историка, мы должны будем признать, что во многом он более прав, чем его младшие современники, дворянские республиканцы начала XIX века.
В борьбе мятежных бояр и вольных городов, как Новгород, против московского единодержавия они усматривали начало революционного движения на Руси и с пафосом воспевали фантастических Вадимов, защитников свободы и борцов против тирании. Подобная историческая, философия известна в Западной Европе; Сошлемся на "Франко-Галлию" Отмана и другие сочинения монархомахов. По самой природе своего движения дворянские республиканцы не делали ясного различия между защитой феодальных вольностей и политическими требованиями национальной демократии. Это не мешало декабристам быть родоначальниками республиканской традиции в России. Но в историческом взгляде На прошлое своей страны они являлись скорее поэтами, чем мыслителями. Консервативный реализм Карамзина менее симпатичен, Но он ближе к истине.
Аристократия и средневековая буржуазия городов не играли в России такой исторической роли, как на Западе. Централизующее, прогрессивное значение монархии было особенно велико, и "московское единоначалие" явилось могучим рычагом для сплочения народов Восточной Европы в одно великое государственное целое под знаком русской культуры. Другое дело, что этот процесс, который, по верному замечанию Пушкина, избавил Россию от могущественной "аристокрации" западноевропейского типа, совершался при помощи деспотических методов. В этом смысле русские монархомахи были совершенно правы. Но Карамзин не так далек от их точки зрения, и во многих главах своей "Истории" он является по крайней мере риторическим республиканцем. Его признание необходимости монархии носит характер исторической резиньяции, а в субъективном смысле симпатии историка находятся нередко на стороне побежденной вольницы. Достаточно прочесть описание жестокостей Иоанна Грозного и Бориса Годунова, чтобы убедиться в этом. Типы шекспировских монархов имели гораздо большее влияние на историческую живопись Карамзина, чем это принято думать. В его портретах Иоанна Грозного вместе с чертами великого государственного человека мы узнаем традиционные черты тирана, каким его изображала дворянская литература всех народов. "Управлюсь мало, помалу с царем Иваном, - пишет в одном письме Карамзин, - Казань уже взята, Астрахань наша, Густав Ваза побит, и орден меченосцев издыхает; но еще остается много дела и тяжелого: надобно говорить о злодействах почти неслыханных. Калигула и Нерон были младенцы в сравнении с Иваном". Свой идеал неподкупной исторической справедливости Карамзин старался осуществлять с такой последовательностью, что, по мнению Белинского, он местами бросается из одной крайности в другую и, стремясь уравновесить черты добра и зла в своих портретах, форсирует светотень и впадает в мелодраму.
Признавая справедливость этого замечания, нужно иметь в виду, что стремление охватить противоречия исторической эпохи во всей их конкретной полноте является главным достоинством точки зрения Карамзина. Оно образует истинную основу художественного обаяния его "Истории". Но эта объективность "последнего русского летописца" нередко превращается в недостаток - морализующий исторический квиетизм, сентиментальную философию покорности. Причина ясна: ограниченность дворянского кругозора великого историка. Борьба между единовластием и разновластием - главная тема "Истории" Карамзина, и дворянство представляет собой в его глазах политическую основу нации. Народ в собственном смысле слова играет в "Истории государства Российского" роль хора греческой трагедии. В иных случаях это мятежная чернь Шекспира, не более. Значение народных революций как движущей силы истории Карамзин не понял, и это во многом превращает историческое беспристрастие и широту "последнего летописца" в щепетильность аптекаря, который взвешивает заслуги и преступления исторических лиц на весах отвлеченной морали. При всех недостатках "История" Карамзина открыла новую эпоху в изучении прошлого русского народа. Пушкин назвал Карамзина Колумбом древней России. Жуковский писал о нем: "Эту историю можно назвать воскресителем прошедших веков бытия нашего народа. По сию пору они были для нас только мертвыми мумиями, и все истории русского народа, доселе известные, можно назвать только гробами, в которых мы видели лежащими эти безобразные мумии. Теперь все они оживятся, подымутся, получат величественный, привлекательный образ. Счастливы дарования теперь созревающие. Они начнут свое поприще вооруженные с головы до ног".
Примечания в "Истории"
Карамзина до сих пор привлекают внимание ученых. Его философия истории еще ожидает
научного исследования. Русский народ, прошедший суровую школу борьбы феодально-чиновничьим
и буржуазным государством, умеет ценить историческое значение государственности.
Он не забудет одного из своих замечательных деятелей - историографа "Государства
Российского".
1946 г.
1. Я хочу, чтобы смерть застала меня в саду, сажающим капусту, но делающим это
беспечно, еще более беспечно, чем мое отношение к неухоженному саду (франц.).
2. "Речи" (франц.).
3. "Опытов" Монтеня, глава XXIV "О педантизме" (франц.).